— Здесь её тоже ждёт интересное предложение. Пусть танцует. Читай! — и Горячев сунул мне под нос документ на гербовой бумаге с печатями и подписями. Я даже глазам не поверил: неужели он предвидел и этот разговор? Ещё один старый, опытный и проницательный разведчик.
Моё сердце счастливо забилось. Я поднял глаза. Генерал Горячев улыбался довольно, как Дед Мороз в седые усы, очень по-доброму.
— Спасибо, товарищ генерал! — воскликнул я и, кажется, у меня ёжик на голове наэлектризовался от радости. Эмоции били через край, зазвенела мысль: только б она согласилась!!
— Эх, мальчишка ты ещё совсем, Константин. Как и Петька. Куда тебе с такими эмоциями во внешнюю разведку? Дома работать будешь. А теперь иди оформляйся и лети. Верни стране своё народное достояние.
Глава 37
Женя
Я прошла мимо знаменитого маркета на Ковент-Гарден, украшенного корзинами, фонтанирующими буйством ампельных цветов — красочных мазков на фоне галереи разных оттенков шоколадного. Белое, воздушное и одновременно основательное здание высилось над площадью, как много сотен лет назад, и не возникало сомнений — это театр! Сколько раз я проходила этой дорогой и по-прежнему замирало сердце, а в голове мелькали сравнения с Большим и Михайловским. Прекрасному никогда не перестаешь удивляться! В красоте вокруг, в её деталях, рукотворных или природных, грандиозных и мельчайших, поражающих взгляд и еле зримых таится волшебство радости. И вкус к жизни!
Британская Королевская опера была создана, чтобы вызывать восхищение. А чувство причастия к тому, творится в её стенах неизменно будило во мне священный трепет. Его подхватывал ветер, наполненный солнцем и запахом моря, принесённым с дальних берегов, развевал мне волосы и пытался украсть длинный шарф, распахнуть полы лёгкого пальто. Весна в Лондоне не слишком отличалась от зимы, разве что была на грамм теплее и светлее. Ах да, и ещё зелень! Ни с чем несравнимого цвета трава чопорных газонов и парков, укоризненно свежая и наполненная влагой утренних туманов, она хранила под зелёными заплатками историю нее хуже, чем каменные стены Букингемского Дворца.
Сегодня я не шарахнулась от избыточно активных уличных артистов, разбегающихся по площади от чёрного сундука, из которого грохотала музыка, и пристающих к прохожим. С ума сойти, привыкла! Но до сих пор не пойму, чего они хотят…
Три месяца потребовалось, чтобы у меня перестала болеть голова от бесконечной английской речи, от раздражения и дискомфорта из-за того, что из услышанного я улавливаю лишь треть. Счастье, что балетные термины и здесь были на привычном с детства французском. Их я узнала бы даже во сне, при потере сознания и с жутчайшим акцентом. Простая дань вежливости — small-talk
[20] о погоде — в кафе, магазинчиках, с квартирной хозяйкой и коллегами по театру изначально вызывал у меня ступор и панику: «Что он сказал? А что ответить? О, Боже, ну почему нельзя ограничиться обычным «хэллоу» и «сколько стоит»?!»
И это прошло. Теперь я улыбаюсь и даже отвечаю. Я больше не чувствую себя инопланетянином, потому что знаю наизусть дорогу от особняка, где театр мне снял комнатку втридорога, зато в центре.
Я была благодарна за эту возможность пройтись пешком и не думать о метро, навигаторах, поездах, кэбах и прочей суматохе, от которой у приезжих пухнет голова. Теперь я могу воткнуть в уши наушники и отключиться от всестороннего лондонского шума под любимого Чайковского или Limp Bizkit, привычно мерить шагами отшлифованную мостовую возле дома, где жил Чарльз Диккенс, и срезать дорогу узкими улочками, на которых веками назад промышляли уличные воришки. Возможно в этой многонациональной, многорасовой, многоцветной кутерьме под названием Лондон, они имелись и сейчас, но мне не встречались. А чинные лондонские полицейские, казалось, существовали только для вида.
В моей душе, справившейся со всеми стрессами и волнениями, освободилось место. И оно наполнилось страданием, его было так много!
Три месяца! Три!!! Он не звонил и не искал меня. Ни разу!
Забыл… А жив ли? — снова ныло сердце. Неизвестно. Я даже читала рубрику происшествий в новостях и однажды с тщетной надеждой позвонила в управление ФСБ, спросив Константина Тихомирова. Но, конечно, такого не было. Да и кто бы мне сказал!
Наверное, ещё оно выдуманное имя.
Уже в Лондоне я узнала подробности, что по мою душу приходили несколько раз какие-то сотрудники спецслужб. Сразу после моего отъезда даже стреляли у дверей Валентины Павловны! Она потом слегла с гипертонией, но ответственно папе позвонила. Папа тоже пил валидол и, заняв денег, буквально выпинал меня в Лондон. Кстати, Римма Евгеньевна мне позже призналась, что возможно, если бы не пронырливый, неопрятный и странный следователь из ФСБ, который явился в театр, она бы возможно не стала суетиться так с письмами мисс Лоре в Лондон, в смысле Ларисе Михайловне Копытиной, давно здесь обосновавшейся после выхода на пенсию со сцены Мариинки.
Для того, чтобы я уехала быстро, всё сложилось, будто пасьянс. Лариса написала о планах на постановку Снегурочки старой подруге, которая иногда давала ценные советы. Римма Евгеньевна отправила ей видео с моего просмотра и расхвалила меня неимоверно, испугавшись, что за приходом следователей последуют гонения или что похуже.
А я убедилась, что миром правит парадокс. Со всеми этими ужасными событиями мир будто раскрутился в фуэте и остановился ко мне совсем другой стороной. Люди проявляли свои лучшие черты. Из вечно «не такой», рядовой артистки кордебалета я превратилась в приглашённую солистку. Нет, я не стала примой, так не бывает! И никто не знал, предложат ли мне контракт на сезон, когда «русские недели» завершатся и «Снегурочку» снимут с афиш.
Но у меня рушились шаблоны: я гуляла по Лондону и задирала голову на Биг Бен, танцевала перед членами королевской семьи и обнаружила, что балет может быть разным. К примеру, приглашенный педагог из США оказалась полной и вульгарной женщиной, фуэте упрощённым, а ногу в арабеске достаточно было вытягивать параллельно полу а не тянуть как можно выше. И то, что виделось мне не идеальным, требующим доработки, отточенности, здесь воспринималось на ура. Лондонцы уважали «русскую манеру», называя её подчёркнуто экстремальной и даже акробатической. Мне же балет в Лондоне, несмотря на все свои прелести, казался каким-то лоскутным, недотянутым, пэчворком, далёким от той классической хореографии, которую нам преподавали в Академии.
Англичане в отсутствии единообразия танцовщиков находили свою прелесть, мой рост тут и не стал бы проблемой. В вальсе Снежинок кружились и мулатки, и девушки азиатского типа, и мускулистые немки. А то что в Берендеевке могли проживать чернокожие хлопцы, никого не повергало в шок. Кроме меня…
Я и в самом деле была, как Снегурочка из сказки: непонятная, «загадочная», неразговорчивая, скованная плохим знанием языка и избыточным воспитанием. Мне не удавалось проникнуться той лёгкостью общения, которая вызывала любопытство и отталкивала одновременно. Однажды мне сказали, что вне сцены я была «холодная», чужая. Но я не могла представить, как влиться в бытовую раскованность между танцовщиками. Она представлялась мне несусветной.
