Ай, как жаждут они наряднее сказочку! Можно и не новую, но пёструю, как у той смазливой в телевизоре или у соседского сынка. А поди от старой отделайся: к телу приросла, окаянная, ни сорвать её, ни вытравить, ни мочалом жёстким оттереть.
Но нашли соседи средство проверенное, чтоб от доли злой отвертеться. Обитает в Москве большой обаяльщик, Брехун Лай Лаич, знаменитый во все концы света Собачий царь. А живёт он будто бы скромненько, кому попало глаза не мозолит, коротает ночи в подвале на Лихоборских Буграх, день-деньской мелькает на шумных улицах. За людьми Собачий царь не охотится, а его самого призывают, умоляют прийти и помочь неумехи, что с судьбой не согласны, шалопаи, что в себе оступились.
– Ничего напрямую не говорит Лай Лаич. Расплывчато рассуждает, медленно изрекает, всё больше в обход чудит. Что у него ни спроси, никогда не кинет на ветер словцо-пёрышко, смешинку-намёк или фантик-совет. Обязательно в бумажку камень спрячет, к пёрышку дробинку приладит, в кальку гирю завернёт, чтобы потяжелей сделалось словцо, чтобы было оно увесистым и мясистым, не изнанку и лицо, а тридцать три стороны обрело и карман оттянуло. Как бы нечаянно подкинет такое словцо на ветер, а ум-то его потом расхлёбывает, пробует на ощупь, проверяет на вес и беспокоится – легко-то уже не получится жить. Такая уж у Брехуна привычка: словами головы засорять, участь менять, старые сказочки из разинь выпалывать, новыми легковёрных отуманивать. Простофиль с прямой тропинки в дебри собачьего царства Брехун уводит. А иных с самого дна вытаскивает, из болота гнилого вытягивает, из тайги да бурелома на широкую дорогу выпроваживает. Тут уж как кому посчастливится.
– Будто здоровенный таз с вареньем, спозаранку кипит столица. Что ни сыпь в неё, чего ни подбрасывай, всё разварит, всех перетрёт. Мужики полоумные носятся, тусклые глазёнки вдаль вылупив. Бегает по улицам бабьё московское, не роняй цыплёнка – замнет. Среди люда такого дельного, среди народа глубоко занятого без труда узнаешь отстающего, мужика, что плетётся нехотя и на каждом шагу запинается. Будто бы от времени отбился и от стаи своей отстал. Рядом с барыньками броскими, проворными, на фоне дорогих бездорожников очень никудышный выделяется. Опечаленный и хворый на вид. По его лицу опавшему, по его пальтецу обветшалому сразу скажешь: крепко размышляет, испытание подходящее ищет, сам себя готов разузнать.
Сорок лет он мотался по улицам, двадцать лет бродил исправно на службу. Не опаздывал, налево не хаживал, только в празднички водку пил. Нынче он проснулся невесёлый, на жену, на дочь глядел понуро, геркулес нетронутым оставил, кошку на пороге пнул ногой. Тяготит мужика загвоздка: познакомиться с собой задумал. Хлебом не корми, дай разведать, что в нём за особа проживает, что в нём за личина зарыта: боевой мужик или тряпка. Или, может, знаменитый гитарист? Не заботит такой вопрос старух-лоточниц, не гнетёт таксистов голосистых, в кабаке буфетчицу не дёргает, потому и крутится она юлой.
Как бы хитро к себе подкопаться? Может, спрятан там мужик что надо, человек негордый, с умением, только робок и скромен не в меру. Не решился самовольно встрять. Вовремя за жизнь не ухватившись, просидел сорок лет сложа руки, вот и киснет, забитый, забытый, не бросаясь никому на глаза. А если прибран за семью дверями, за семью амбарными замками человек одарённый, с талантом, с непростой и ветвистой душой? Ждал он удобного часа, сорок лет норовил вставить слово, только вот суета мешала, развернуться в толпе не сумел. Оттого, что сидел он свой век покорно, точно в тесной и нетопленой каморке, не как песня вся жизнь сложилась, а как ссора, вкривь-вкось стряслась. Потому что пониже метил, чужаком в стороне держался, прибирал к рукам кусок не лучший, а который с краешка лежал.
«Как же можно себя дорогого из темницы на свет не вывести, из складов потаённых не выпустить, из завала не откопать? Познакомимся, поглядим друг на дружку, в тихом месте по стакану осушим, помолчим, потом разговоримся, будет много нам чего обсудить. Время есть ещё раскачаться. Год-другой за ним понаблюдаю, а потом пульт отдам и поводья, чтоб помог мне всё наверстать. Может, жизнь в его руках пойдёт в гору. И дела начнут выправляться: сыщется халтурка-работка, встретится заботливая баба, дачку в Подмосковье с ней купим и как люди важные, в уюте и в достатке долгожданном заживем».
Еле плёлся мужик нерадивый, видом скомканным и взором одичалым безобразил раннее утро. Будто хворая кудлатая дворняга, неблагополучье излучал. Неприлично так забываться. Патлы на затылке ероша, на асфальт раскидывая спички, выбился из буднего дня. Будто только-только в город въехал, а всю жизнь по деревням шатался. Будто был в голове его ветер, а теперь подоспела гроза. Под ногами у работников мешаясь, бабам бойким дорогу преграждая, шёл куда-то не спеша, как в тумане, и почти что в полный голос рассуждал: «Хорошо бы до себя докричаться да наружу вывести из чащи. Ох, тогда мы всем докажем, жару крепкого зададим. И жена, и сослуживцы узнают, что себя я всю жизнь дожидался, из скромности природной метил ниже, из учтивости места уступал. Тёща бестолковая уймётся, тесть на радостях пожалует машину, зять сначала сквозь очки приглядится, но в итоге начнёт уважать…»
Замечтался чудак, загляделся, за людьми угнаться задумал. Зубы скалит, злится, неумелый, чувствует, что силёнки не те. Как же хочется ему в бездорожник, чтоб под боком щебетала бабёнка в норковой короткой шубейке, в разбитных остромысых сапогах.
«А вдруг опять обманут ожидания: вместо сказки свинья приключится? Кинешься в сердцах к себе в объятия – и в объятиях дурака пропадёшь. А если там внутри пропащий бездарь дожидается своей минуты, чтоб за руль покрепче ухватиться и нестись без дороги под откос? Или сволочь под замком притаилась, терпеливо сносит заточение, а как вырвется из тесной каморки, пойдёт без разбору всё крушить? Потеряешь жену и работу. Дочка знаться с непутёвым расхочет. За год сбереженья растратишь – и придётся что? Как все – воровать? Надо ли в себе разбираться, кладовые, подвалы тревожить? Что по полочкам в порядке лежало, с мест укромных в нетерпенье сдвигать. Вдруг в заветном тайнике пьянь хранится? Сидит, непутёвая, согнувшись, – а как выведешь её на волю, доведёт до сумы и тюрьмы. Откопаешь себя из завала и потом триста раз пожалеешь, что с таким охламоном связался, в жизнь такого дурня хозяйничать отпустил…»
Побледнел мужик, заикнулся, среди ровного места запнулся, встал столбом посерёдке дороги, будто своенравный баран. На прохожих глядит угрюмо, словно до копейки обобран, словно задолжали ему люди, а расплачиваться не хотят. Заблудился мужик, не знает, как из дебрей дремучих выбираться. Жить по-прежнему не может, уморился. Жить по-новому боится, аж дрожит. Улица вокруг чужая. Невысокие кривые заборы. Недостроенные домишки. Да бездомные псы на ветру. У кого бы испросить поддержки, чтоб из переплёта вывел? На чьё бы плечо опереться, чтоб былые силы вернуть? Говорят, живет в Москве Лай Лаич, он хорошим людям подсобляет, из любого заблуждения выводит и советы ценные даёт…
Диво ли: вопль дрожит рано утром над крышами, вой летит по небу поздним вечером. Это кличут Брехуна бездари, мужики, в чьих руках и лом рассыплется. Это тётки завидущие, глазастые, это девки, обделённые изюминой, не смыкая глаз, всю ночь терзаются, к помощи Лай Лаича взывая. И бездельники, и люди занятые иногда, проснувшись среди ночи, на балконах босые курят, у Лай Лаича поддержки клянчат, от Собачьего царя совета ждут.
