Заточился Лохматый в уборную с превеликим и неподдельным облегчением. Тут вторая загадка наклюнулась: можно ли об лужу на полу носки не вымарать, но при этом настроение хорошее чтобы насовсем не улетучилось и в боку дребезжать перестало. Кое-как, без посторонней помощи, со второй загадкой Лохматый справился, но чего-то аж осунулся, устал. Тут-то на нечёсаную голову, на нестриженые русые волосы обвалилось испытание настоящее, не на жизнь придавило, а на смерть. Дребезжит, громыхает уборная, как осиновый лист содрогается, и подпрыгивает, и подскакивает, разве можно здесь чего затевать? Обозлился Лохматый, окрысился, Лопушиху свою неуёмную, что в Москву его через силу отправила, из натопленного логова выставила, на чём свет стоит просклонял…
«Как бы срыву здесь порты не вымарать и умело в яблочко выстрелить? Чтоб не дрогнула ручища корявая и осечку впопыхах не дала. Мать честная, где ж это видано: мимо стольких людей весёлых, пьющих водочку, с ветерком к столице подъезжающих, объявиться в штанах обоссанных?» – чуть не плакал мужик беспомощный, совсем от досады расклеился, того и гляди, в окошко выпрыгнет, не умея трудность победить. Будто птица малая с тонкими рёбрышками, трепыхался он в железной комнатке. За кран, за полку хватался, лишь бы на ногах устоять… Но всё ж не безразличен к людям Избавьбог. Не на каждого человека ему начхать. Глухота знаменитая Избавьбога иногда ненадолго отступается. Не ко всякому на помощь Избавьбог кинется. Одному достаточно легонько взмолиться, а другой умоляет-распинается, и никто его не бережёт. Услыхал Лохматого Избавьбог, несмотря на глухоту, мольбы расслышал, на отчаянье прилетел. Ухватил мужика за шкирку, по щекам для бодрости похлопал, ржавчиной из краника обрызгал. И не дрогнула рука корявая, всё как надо, на совесть справила. Не промокла нога в шерстяном носке, свежей и сухой из приключения вышла. Не упал Лохматый, не оступился. Победителем покинул он уборную и скорее в купе побежал.
Два дня и две ночи, в тютельку, как нетёсаный чурбан на верхней полке, из последних сил Лохматый Москвы дожидался, не курил и ничего не ел. Поначалу лежал он терпеливо, на пустяки не тратил вниманье, настроение зазря не расходовал, чуть-чуть и занялся бы сном. Помешали попутчики шелестом и наваристым жарким шёпотом. Вздумали припасы распаковывать, кинулись колбасы вынимать. Никакая скатерть-самобранка не смогла бы за ними угнаться, от расстройства изошла б заплатами или полностью сгорела со стыда. Духовитые говяжьи нарезки в панике на стол полетели, а за ними стаей беспокойной из бездонных сумок объявились бутерброды жирные, куриные, водочка, грибки и рыба-сельдь. Озадачился Лохматый вопросом: что такое с людьми происходит? Только-только от дома отъехали, полноценные с виду граждане: чинные, румяные и сытые. На глазах стряслось непоправимое, неизвестная хворь в бок ударила: руки не помывши, лук жуют. Зашуршали газетки годовалые, захрустели из пластика рюмки, будто колокольчики весёлые, забренчали по стаканам ложки чайные. Отвернулся к стене Лохматый. Скрутившись тугой загогулиной, на скрипучей верхней полке испытания дорожные сносил. Он нашёл такое объяснение неожиданному голоду попутчиков: для столицы жирок прибавляют, чтобы было в запасе, для дел. А попутчики пили-гуляли, балычок перчёный кушали, уплетали грибы и сосиски. «За здоровье» и «за долгую жизнь» пиво пенное рекой безбрежной в ненасытные глотки разливалось. Стал Лохматый умом раскидывать: может, праздника важного не знает, календарь-то не имел под рукою, наизусть-то не умел угадать. Между тем весёлые попутчики перешли от непросторных рюмок на широкие вагонные стаканы. Угощались водочкой чуть тёплой и домашнего копчения гусем. И, Лохматого на пир зазывая, в спину тыкали корейкой на вилке, сыром-листиком возле уха трясли.
Не позарился на яства Лохматый, хоть от голода сводило скулы, хоть гуляли в груди от жажды вихри и протяжно выло в животе. Сам не зная почему, отказался от обильного и вкусного обеда. И прикинулся, что беспробудно спит. Но попутчики не сразу смекнули, что не рвётся мужик с ними вместе обмывать дорогу дальнюю, праздновать поездку в Москву. Потрепали за плечо что есть силы, водкой щедро рубашку облили, огурцом солёным в щёку тыкнули, балыком у носа поводили. Разобиделись попутчики, насупились, мужика упрямого оставили, поскорей о нём позабывши, к самогону перешли и пирогам. Зашумело зачем-то радио, прямо в ухо Лохматому дунуло, в самый ум беспокойно шикнуло и давай во всю мочь распевать. Вот тогда-то Лохматый понял, что весь этот пир означает, уловил тайный смысл гуляния, новую премудрость приобрёл. Догадался: много испытаний человеку жизнь московская готовит. Это только предисловие, насмешка, то ли ещё будет впереди. Не несут премудрости радость, а приносят человеку горечь, хуже, чем прогорклая сметана, гаже, чем давнишняя мука. Если уж зачин такой умелый, если так в дороге треплют нервы, что-то ждать от столицы краснощёкой, где на все невзгоды силы брать? Поселилась в Лохматом тревога, сон некрепкий надолго спугнула, камнем чёрным залегла в груди. Не моргая, на полочке сжавшись, уголок подушки кусая, совершенно бугай растерялся, даже от расстройства промёрз. А тем временем поезд следовал в неизвестность лихую московскую, от которой сердце колотится, будто Крайнева-столяра молоток. Ой, недружным хором, изломанным, заплетаясь и слова урезая, затянули попутчики песню, во весь голос, с горючей слезой. Подхватили в купе соседнем, подхватили в купе самом дальнем. Ехал скорый поезд, шатался, об рельсы будто ножики точил.
Не шумел буян Лохматый на попутчиков, образным словцом не ругался, замечания обидные не делал и от лютой злобы не дрожал. Так, лениво к ним обернувшись, исподлобья на веселье глянул, кашлянул раскатисто, со смыслом. И на том был пир завершён. Оборвалась песня беззаботная, вмиг исчезли со стола закуски, рюмки, скатерть, плошки и бутыль. Расползлись попутчики на полки, в одеялки смущённо завернулись. Словно рыбы кроткие и смирные, целый день они неловко молчали. Ни полслова шёпотом не брякнули и дремали, сжавшись по углам.
Как хозяин купе, торжествуя, растянулся Лохматый на полке. Под одеялкой облезлой, мышиной, на убогой старухе подушке показалось почти как дома. Но уснуть при всём желании не мог. До того молчал он основательно, до того сурово призадумался, что попутчики его вконец забоялись и остаток пути уважали. Исказили думы Лохматого, отродясь он так умом не раскидывал, с непривычки посерел, насупился, будто нездоровый человек. Он в окошко на поля не зарился, в коридор прохладный не выглядывал, сколько баб там ходило, не ведал, чем на станции торгуют – упустил. Отнялось у мужика любопытство, будто куст смородины, – отсохло. Проводницу, что чай разносила, хоть бы вскользь, вместо «спасибо», оглядел. Мучился буян Лохматый вопросом: суждено ли ему невредимым докатиться до станции конечной безо всяких новых невзгод? «Отчего так поезд разбежался? Будто бешеный летит, колымага. Не случилось бы, о чём знать не стоит. Не сломался бы мотор втихаря. Вдруг с разбегу колесо подвернётся? Или винтик подкрутить забыли. А если справили вчера день рождения машиниста жены? Ты гляди, как вагон огрызнулся, из стороны в сторону скачет. В канители от своих отобьётся, чего доброго, в болото загремит». Будто бы ответом, угрожая, громыхали по мосту колёса, электровоз со всей мочи курлыкнул, завопил товарняк вдалеке.
А тем временем невзначай, потихоньку сквознячок наваристый в купе наведался, в ресторан-вагон приманивал запахом картошки и котлет. Не повёл и бровью Лохматый, будто был его желудок из камня, – без единого голодного вздоха наотрез приглашение отверг. Не спешил уступать обольщениям бесшабашного ресторанного духа, денежку транжирить не стремился и спокойно, степенно дремал. Хорошо он помнил указания Лопушихи своей неуёмной. В путь-дорогу мужика собирая, со дна сундука деньги выудив, говорила: «За всё отчитаешься. Где чего потратил – объяснишь». Облетел сквознячок ресторанный молчаливых и забитых попутчиков, каждому в лицо лукаво пыхнул, намекая на поджарку во щах. Нерешительно попутчики моргали, на Лохматого пристыженно косились, а в глазах-то жажда мерцала, сигали голодные огни. Покружил сквознячок ресторанный по купе унылому не в меру. Никого не сумел взбудоражить. Улетел, обиженный, ни с чем.
