Генриетта недавно овдовела. Ее муж, Персиваль, умер после долгой болезни. Каждая строка ее письма дышит горем и мольбой, на которую нельзя не откликнуться. Она не говорит об этом прямо, но я поняла, что рядом с ней нет ни одной близкой души. Генриетта совсем одна. То, что для меня всегда было благословением, для нее – тяжкая мука; горечь утраты усиливается страхом одиночества. Она умоляет меня приехать. Трудно представить просьбу, которая сильнее шла бы вразрез с моими собственными намерениями. Ты знаешь, Эмма – для меня нет большего счастья, чем быть одной, вдали от всех. Но мыслимо ли отказать! Я выезжаю первым поездом.
Генриетта, выйдя замуж за Персиваля Брадшо, поселилась в усадьбе с поэтичным названием «Золотые клены», что возле Росдейла, а значит, разделяющее нас с тобой расстояние сократится. Я буду очень рада, если ты напишешь мне туда, дорогая Эмма. Меня немного пугает предстоящее испытание, а твои напутствия подобны маяку, освещающему путь утлой лодчонке в бурных водах жизни. Не смейся, мой ангел! Пускай я больше не пишу стихов («Хвала небесам!» – сказала ты, прочитав это признание), мне трудно удержаться от романтичных сравнений.
Моя дорогая Эмма! Наконец-то у меня выдался спокойный час, и я могу посвятить его письму.
Сегодня четвертый день моего пребывания в «Золотых кленах». Все озадачивает меня, все вызывает тревогу. Я объясняю это тем, что совсем отвыкла от общества.
В пору нашей юности самым примечательным в подруге (тогда она именовалась Генриеттой Остин-Берч) мне казалась не ее красота, а ее безрассудная вспыльчивость. Генриетту мог вывести из себя любой пустяк. Впрочем, такой же пустяк приводил ее в прекрасное расположение духа, и тогда она сияла, подобно солнцу. Таково свойство всех незаурядных натур! А Генриетта – натура, без сомнения, выдающаяся. Она всегда была умна, независима и крайне упряма – невозможно было убедить ее сделать то, что она не желала. Пока я ехала от станции к усадьбе, мне пришло в голову, что если она сохранила хоть часть былой красоты, ей недолго оставаться вдовой. Как корю я себя теперь за эти мысли!
Видишь ли, дорогая, я полагала, что Генриетта вышла замуж по расчету, без любви и даже без привязанности. Кое-какие обмолвки из тех времен, когда она еще писала мне, заставили думать, что супругу не удалось завоевать ее уважение. Но что же мне открылось по приезде!
Впрочем, буду рассказывать по порядку.
Усадьба расположена на склоне холма в черте города, так что, гуляя по саду, мы можем видеть горожан, спешащих по своим делам, и наблюдать, как с наступлением сумерек фонарщик зажигает фонари. Место очаровательное! Однако меня, едва я переступила порог, до глубины души поразили темнота, сырость и гнетущая тишина.
В большом доме, кроме вдовы, живут только две служанки. Одна скверно готовит, другая так же скверно наводит порядок. Эта вторая, Коллидж, до того стара, что целыми днями блуждает по комнатам с метелкой для смахивания пыли, бормоча невнятицу. Однако пыль продолжает лежать толстым слоем, из чего я заключаю, что метелка требуется ей для других нужд. Быть может, она воображает себя знатной дамой с веером? Я пытаюсь шутить, милая Эмма, однако мне не по себе, когда я сталкиваюсь с нею. Коллидж то и дело называет меня «мисс Клер», путая с сестрой покойного Персиваля. Я не раз указывала ей на ее ошибку, но тщетно.
Пенни, кухарка, глуха на одно ухо и к тому же хромает. Ее лицо, изрытое оспинами, всегда угрюмо. Все бы ничего, если бы она так безбожно не пересаливала еду!
Пустующую конюшню занимает мальчишка-оборванец, кажется, слабоумный. Обыкновенно он спит или помогает кухарке с несложной работой. Он даже не сказал мне, как его зовут.
Для меня остается загадкой, отчего Генриетта не наймет подходящую прислугу. Из ее слов я поняла, что они долгие годы вели замкнутый образ жизни. Как это не похоже на ту яркую девушку, которую я знала когда-то!
Вместе с Генриеттой и ее мужем в усадьбе жила сестра Персиваля – та самая Клер-Мари, с которой меня путает горничная. Сразу после похорон она уехала во Францию. Скорбь ли была тому причиной – или желание оказаться как можно дальше от этих отсыревших стен? Две женщины могли бы стать утешением друг другу; Клер-Мари Брадшо выбрала иной путь.
Как можно было решиться на такое путешествие сразу после смерти брата и пренебречь правилами приличия? Немыслимо! Генриетта дала понять, что Персиваль и Клер-Мари были не слишком близки. Как ни прискорбно упоминать об этом, но может статься, что сестра восприняла его уход как избавление. Впрочем, это лишь мои домыслы.
Она звала с собой и невестку, но та отказалась. «Я хотела оплакать моего мужа в его родовом гнезде, как подобает», – сказала мне Генриетта. Сколько достоинства и величественной скорби прозвучало в ее словах!
Однако, Эмма, должна признаться, что меня и саму посещают предательские мысли о том, как хорошо будет оставить за спиной этот холодный дом с его зловещими старухами.
Нет, я несправедлива к бедной старой усадьбе! Если бы не промозглость, здесь было бы очень мило. Вообрази: два этажа, увитые глицинией, прелестный, хоть и запущенный сад, аллея кленов – как дивно их листья вспыхивают на солнце! Когда воздух не испорчен амбре от кухаркиной стряпни, по комнатам разносится чудесный запах лилий. Персиваль любил эти цветы, и букеты расставлены повсюду. Как нежно лилии сияют в полумраке!
Генриетта совершенно убита горем. Комната ее покойного мужа заперта, но раз в два дня она поднимается туда, и до меня доносится ее тихий плач. Как сильно переменили ее годы, проведенные в «Золотых кленах»!
Я стараюсь по мере сил смягчить горечь ее утраты. Меня поместили в спальне Клер-Мари – это самая уютная комната в доме, а главное, Коллидж постоянно топит камин. За это я многое готова ей простить! Я читаю моей милой подруге вслух и сопровождаю ее на прогулках, она приносит мне перед сном горячее молоко с медом; мы вспоминаем дни нашей дружбы в пансионе и смеемся.
