Кое-кто подобную политику одобрял. Уже 5 ноября 1939 года члены Украинского комитета в Холме в письме рейхсминистру Розенбергу подчеркивали: «Слава Богу, что Польша разрушена по высшей воле фюрера. Наши жертвы и страдания окончены, и мы принадлежим сейчас к крупнейшей мировой культурной державе» (9). «Культурная политика» на оккупированной территории, кроме всего прочего, состояла и в государственной поддержке православной церкви. 5 февраля 1942 года уполномоченный германского МИДа писал своему руководству: «В отношении обеих Украинских православных церквей в Генерал-губернаторстве – православной и униатской – со стороны правительства генерал-губернатора занята доброжелательная позиция: в то время как выплачиваемые бывшим польским государством Римско-католической церкви дотации были упразднены, обе православные церкви в Генерал-губернаторстве в ограниченном объеме и без признания официальных обязательств получают государственные дотации» (10). Церковь, находящаяся на содержании Третьего рейха, разумеется, всячески демонстрировала ему свою лояльность и удерживала крестьянские массы от возможных эксцессов.
Сегодня польское сопротивление героизируется. И, конечно же, честь и хвала тем, кто не щадил своей жизни в борьбе с общим врагом, но преувеличивать размах битвы тоже не стоит. В ходе польского сопротивления погибли 33 тысячи (из 35 миллионов) человек; югославы, между тем, потеряли около 300 тысяч (из примерно 16 миллионов жителей страны); потери албанского сопротивления – 29 тысяч человек (из 1 миллиона населения). Таким образом, доля населения, погибшего в реальной борьбе с германской властью, в Польше в 20 раз меньше, чем в Югославии, и почти в 30 раз меньше, чем в Албании (11).
А ведь условия борьбы в Югославии были самыми что ни на есть чудовищными. Именно здесь в основном лютовали хорваты-усташи, наводившие ужас на самих немцев. Лидер Хорватской крестьянской партии Влатко Мачек (заключенный усташами в концлагерь) пишет, что он увидел, как один из лагерных охранников-усташей, который целый день убивал людей, постоянно крестится перед сном. «Я спросил его – не боится ли он Божьей кары? – «Лучше не говорите об этом, – ответил он, – я прекрасно понимаю, что меня ожидает. За все мои прошлые, нынешние и будущие прегрешения я буду гореть в аду. Но я буду гореть в аду ради Хорватии!»» (12). Такова людоедская логика всех националистов. Да и с адом – еще не факт, поскольку Хорватская католическая церковь фактически благословила геноцид сербов. Из всех хорватских иерархов только епископ Мостарский Алоизие Мишич выступил с осуждением резни и запретил своим священникам отпускать грехи тем католикам, которые запятнали себя человекоубийством (13). Средневековые зверства хорватских националистов вызвали возмущение даже у командования итальянских оккупационных войск, которое специально ввело своих солдат в Герцеговину для защиты сербского населения.
В свете полученного в предыдущих завоеваниях опыта, вторжение в Россию планировалось особенно тщательно – и в пропагандистских, и в экономических, и в социальных аспектах. Весной 1941 года на стыке двух министерств (пропаганды и оккупированных восточных территорий) было организовано особое учреждение под названием «Бинета» (или «Винета»). Оно занималось разработкой и переводом пропагандистских материалов, предназначенных для Красной армии и населения СССР. Позже ведомству поручили заниматься пропагандой в лагерях для военнопленных и «остарбайтеров». В 1944 году его бюджет достиг 5 миллионов рейхсмарок, а штат насчитывал около 400 немецких сотрудников и более 1,5 тысячи переводчиков из стран, на которые велось радиовещание и печаталась текстовая пропаганда (14).
Перед началом вторжения Геббельс лихорадочно записывал: «Директивы пропаганды на Россию: никакого антисоциализма, никакого возвращения царизма, не говорить открыто о расчленении русского государства (иначе озлобим настроенную великорусски армию), против Сталина и его еврейских приспешников, земля – крестьянам, но колхозы пока сохранять, чтобы спасти урожай. Резко обвинять большевизм, разоблачать его неудачи во всех областях» (05.06.1941 г.). Все эти идеи находили свое воплощение в военных приказах. Накануне войны командование вермахта издало «Указания о применении пропаганды по варианту "Барбаросса"», где наряду с запрещением проговариваться о намерениях расчленить Советский Союз, запрещалось также ставить вопрос о разделе земли и роспуске колхозов. Здесь же указывалось, что «пресса должна видеть свое призвание в том, чтобы оказывать на население успокаивающее действие, удерживать от каких бы то ни было актов саботажа» (15).
Перед началом операции «Барбаросса» министр пропаганды снова обращается к своему дневнику: «Будет отпечатано около пятидесяти миллионов листовок. Упаковку производят 45 солдат, которые до начала операции не будут отпущены». (12.06.1941 г.). Наряду с этим Геббельс приказал изготовить плакаты, изображающие хорошее отношение немецких солдат к коренному населению. Причем стиль плакатов должен был резко отличаться от наглядной агитации, тиражируемой на Западе, потому что «восточный человек знает лишь систему, в которой есть господа и слуги» (16).
В целом система немецкой пропаганды на оккупированных территориях действовала умело, эффективно, а численность советских коллаборационистов в вермахте, СС и полицейских частях составила свыше одного миллиона человек. Косвенным подтверждением живучести среди советского народа тезисов нацистской пропаганды служит то, что люди, оказавшиеся волею судеб на оккупированных территориях, еще долго ходили у коммунистической власти в «неблагонадежных».
В систему пропаганды включались также низовые звенья оккупационной администрации – старосты, бургомистры и др. чины. Существовали специальные пропагандистские школы, и их посещение считалось обязательным для учителей, врачей, служащих оккупированных территорий. Большую подмогу в пропагандистской деятельности на оккупированных территориях играли местные средства массовой информации, как правило, газеты. Еще до вторжения Геббельсу не терпелось приступить к изданию газет в Киеве, Москве, Ленинграде: «Кадры, которым поручено подготовить это дело, уже отправлены. Они находятся частично за войсками в палатках и сразу возьмутся за дело, как это только станет возможным». (24.06.1941 г.) Или: «Аман занимается уже созданием крупных газет в оккупированных областях. «Фёлькишер беобахтер» в Москве – вот это было бы что-нибудь новое!» (3.07.1941 г.).
В первые дни ВОВ на руку пропаганде вермахта играло доверие советских людей к печатному слову, отсутствие у них альтернативных источников информации. Ради привлечения внимания читателей, привыкших с уважением относиться к местным изданиям, зачастую логотип и название оставляли прежними. «Голос народа» издавали в Смоленске, «За Родину» в городе Дно Ленинградской области, «Белгородскую правду» в Белгороде и т. п. Большинство газет выходили тиражом 5-10 тысяч экземпляров. Однако тираж некоторых достигал и 50-150 тысяч («Белорусская газета», например, – 50 тысяч, «Немецкая украинская газета» – 150 тысяч экземпляров) (17). Порою кроме нацистского официоза и воспевания коллаборационистов в них появлялись и любопытные публикации. Так, 23 мая 1943 года в симферопольской газете «Голос Крыма» появилась статья некоего И. Сельского «Писатель под запретом», посвященная Михаилу Булгакову и выдержанная в строго искусствоведческих рамках.
