Тому, кто «именем народа» лишался жизни, государство демонстрировало себя в полной мощи и великолепии. Палач представал перед осужденным в визитке, трое его подручных – в черных костюмах. Присутствовавшие на официальной казни член Верховного апелляционного суда являлись в красной тоге, прокурор – в черной мантии, священник – в черной сутане, чиновники из Министерства юстиции – в зеленом сукне, тюремный врач – в белом халате, гости – в мундирах. Для гостей, между прочим, печатались специальные билеты, в которых особо указывалось, что «на месте казни немецкое приветствие не отдается» (19).
Как уже сказано, методы устрашения носили во многих случаях гласный характер, вплоть до публикации в СМИ, но, естественно, в «разумных» пределах. Иначе зачем нужен весь громоздкий аппарат Министерства пропаганды? Потому применялись методы воспитания и помягче. В газетах, кроме самой информации, строго регламентировался отдел объявлений. Например, запрещалось помещать объявления о найме прислуги, если в них говорилось, что прислуга требуется для бездетной семьи (таких семей в рейхе как бы не существовало), а в траурных объявлениях запрещалось указывать причину смерти, если человек умер в результате операции (своеобразная забота о славе немецкой медицины) (20).
Если «забота» о немецком читателе доходила до почти комической опеки в бытовой информации, можно лишь догадаться, как же лютовала цензура, когда речь заходила о действительно важных событиях. «Немцы, если они не читают иностранных газет (у лондонской «Таймс» здесь огромный тираж), совершенно отрезаны от событий во внешнем мире, и, естественно, им ничего не рассказывают о том, что происходит за пределами
их собственной страны. До недавнего времени они штурмовали газетные киоски, чтобы купить «Baseler Nachrichten», газету немецкоязычных швейцарцев, в Германии она расходилась в большем количестве, чем в Швейцарии. Но теперь эта газета запрещена» (21).
С 7 сентября 1939 года стало преступлением прослушивание иностранного радио. Только министр пропаганды имел власть дать кому-либо право слушать программы зарубежных радионовостей. Лишь Герингу, Риббентропу, Кейтелю, командующим трех родов войск, самому Геббельсу, министру связи Онезорге, министру внутренних дел Фрику и начальнику имперской канцелярии Ламмерсу это разрешалось постоянно. А вот для Розенберга и министра финансов Шверина фон Крозига министр пропаганды, по словам его стенографиста Якобса, отменил ранее выданные разрешения на прослушивание иностранного радио (22).
«Сегодня вышло официальное предупреждение: «Никакого снисхождения не будет к безрассудным нарушителям закона, которые слушают вражьи выдумки» (23). «Фейндхёрер» – слушатели врага, так в Германии назвали тех, кто тайно слушал вражеское радио. Небольшого дополнительного приспособления оказалось достаточно, чтобы слушать радиопередачи противника на большей территории Германии даже при помощи маломощного «народного приемника», а он имелся повсеместно. Его получали немцы взамен своих личных приемников, которые они сдавали на время войны. Примитивный, небольшой, с зияющей впадиной, словно с распахнутым ртом, «народный приемник» критически настроенные немцы прозвали «Морда Геббельса», и тот в долгу не оставался: «У нас очень многие слушают иностранное радио. Я велел вынести и опубликовать несколько драконовских приговоров. Может быть, это поможет» (14.12.1939). За первый год войны более полутора тысяч человек были приговорены к тюремному заключению или к принудительным работам, либо отправлены в концлагерь за то, что слушали передачи из Лондона.
Кстати, о зарубежной прессе. Мы уже рассказывали о пряниках для иностранных журналистов – о снабжении, девочках и прочем. Теперь можно вспомнить и о кнуте. Официально в рейхе цензуры не существовало, однако корреспонденция иностранных журналистов постоянно перлюстрировалась на предмет благожелательности освещения событий в Германии. И поскольку чиновник Министерства пропаганды, принимая меры против «виноватых» журналистов, не мог признаться, что материалы зарубежных корреспондентов просматривались, ему приходилось выдумывать легенду: дескать, кто-то из немецких журналистов читал репортаж в одной из нейтральных стран или что-то вроде того.
Против «провинившихся» применяли ограничения – им отказывали в праве пользоваться телефонной связью с зарубежными странами и запрещали отсылать корреспонденцию телеграфом. Особо строптивых высылали: «Бич Конджер из «Геральд Трибьюн», который прибыл сюда всего месяц назад, сегодня выслан. Нацистам не понравилась статья, которую он написал, – записывал в своем «Берлинском дневнике» Уильям Ширер. – Тексты моих передач проходят предварительную цензуру, поэтому, что бы я ни сказал в эфире, это не может быть использовано против меня» (24).
Высылали журналистов и в ответ на аналогичные демарши других стран: «Норман Эббот из лондонской «Таймс», бесспорно, лучший журналист в Берлине, уехал сегодня вечером. Его выслали после аналогичной акции Великобритании, которая выдворила двух нацистских корреспондентов из Лондона… На платформе собралось около пятидесяти корреспондентов из разных стран, несмотря на намек из официальных нацистских кругов, что наше присутствие там будет рассматриваться как недружественный по отношению к Германии акт» (25).
После начала войны правила еще больше ужесточились. Почти сразу же Геббельс создал особый статистический отдел и поручил ему регистрировать и вести учет «искажений действительности» в сообщениях иностранной прессы и радио. Вскоре Фриче мог доложить германской общественности, что «за семь недель войны набралось 108 подобных случаев». Население в целом верило в непогрешимость статистики и могло на собственном опыте убедиться в неточностях иностранной прессы, а потому на тот период постепенно потеряло доверие к сообщениям из-за границы. Да и в военных сводках немцев не утаивалось практически ничего, поскольку речь шла исключительно об успехах
[58].
Однако, по мере неблагоприятного для Германии развития событий, репрессии против инакомыслия только усилились. Геббельс называл свою новую пропагандистскую тактику, перефразировав девиз «Сила через радость», «Сила через страх». Хотя он старательно избегал подобных откровенных терминов за пределами своего ближайшего окружения. Министр понимал: в тяжелом положении страны призыв к яростной жертвенности и мобилизованная национальная солидарность значительно более эффективны, нежели головокружение от успехов. (А их, по большому счету, и не имелось.) Никто из рядовых немцев не хотел наказывать себя за ложь, которую они вкушали все годы гитлеровского правления, признавать ошибки свои и нации, бюргеры утешались мыслью, что клятву верности надо держать, тем более, в тяжелые времена. Особенно явно это проявилось после июльского покушения на Гитлера в 1944 году.
Увидев отряды армии на улицах Берлина, слыша дальнее эхо противоречивых приказов и слухов, люди перешептывались: «Кажется, маленькая клика офицеров-аристократов подняла мятеж». Сразу после неудачного покушения, в ночь с 20 на 21 июля Гитлер выступил по германскому радио с краткой речью, лично убеждая народ, что он остался целым и невредимым: «Маленькая кучка честолюбивых бессовестных и, к тому же, преступно глупых офицеров организовала заговор, чтобы устранить меня и, вместе со мной, штаб управления германской армией». Отдельно фюрер поблагодарил провидение, предотвратившее большое горе немецкого народа (26).
