Я работаю против забвения. Мне хочется, чтобы дело Папочки не забыли, а, напротив, запомнили. Прощения я не хочу. (Если б хотел — умолял бы, на коленях ползал. Если б это хоть что-нибудь изменило.) Так чего же мне нужно? Ну… Чтобы все это… было видно. Чтобы выяснилось, что было в действительности, а в действительности, как выяснилось, было это.
[441]
Как показывает опыт других стран, максимально масштабное и подробное обнародование информации, касающейся преступлений времен советского террора, отвечает интересам не только всего общества, но и интересам потомков преступников.
Суд или обличение
Другое возражение против компромиссной модели проработки прошлого звучит от сторонников максимально жестких расчетов с преступным прошлым. По их мнению, такие модели призваны защитить наследников и правопреемников советского режима от реальной ответственности и тем самым подменяют реальное подведение черты под прошлым.
В контексте дискуссий о комиссиях это соответствует проблеме соотношения правды и правосудия, которой мы касались в предыдущей части в главе, посвященной работе южноафриканской TRC. В самом деле, с появлением «моды» на комиссии правды они часто оказывались частью сознательной сделки, на которую шли представители уходящей диктатуры. Также подобные сделки использовались новыми режимами для своей легитимации (в этом смысле доклад Хрущева «О культе личности и его последствиях» можно считать своего рода аналогом таких легитимирующих комиссий). Примером таких сделок можно назвать комиссии в Уганде (1986–1995), Чили (1990–1991), Гватемале (1997–1999), Сьерра-Леоне (1999), Конго (2002), Либерии (2003) и некоторых других странах. Однако со временем стало понятно, что реальная роль и воздействие комиссий, независимо от первоначальных намерений их организаторов, вовсе не сводится к роли подушки безопасности для ослабевших диктаторов. Напротив, в большинстве случаев комиссии делают суд над преступниками более вероятным
[442].
Во-первых, потому, что любое последующее юридическое преследование, как правило, основывается на фактах, выявленных в рамках работы комиссии. Именно так произошло в Аргентине, где приобретшие к концу первого десятилетия XXI века массовый характер суды над военными использовали свидетельства, зафиксированные комиссией 1983–1984 годов. По похожему сценарию развивались события в Чаде и Перу. В Чаде через восемь лет после публикации отчета комиссии 1992 года ее материалы стали главным основанием для обвинений против диктатора Хиссена Хабре. В 2013 году он был экстрадирован из Сомали, а в 2016 году осужден на пожизненное заключение. В Перу комиссия передала все свои материалы прокуратуре страны сразу после публикации отчета в 2004 году. За этим последовали многочисленные суды, однако большинство обвиняемых были оправданы.
Во-вторых, даже если у комиссии нет возможности обеспечить юристов основаниями для исков, сам факт организации комиссии — важный шаг в приучении властей и общества к идее ответственности за свои поступки. По словам главы американского подразделения Human Rights Watch Хосе Мигеля Виванко, в ситуациях, когда судебное преследование невозможно по политическим причинам, «один из самых мудрых вариантов, стратегически, — начать с комиссии правды. Как правило, это способствует созданию условий для привлечения к ответственности». Когда достойная доверия институция публикует свидетельства о преступлениях, говорит он, «следующий вопрос у каждого нормального человека: и что мы будем с этим делать? Не „вопрос закрыт“, а скорее „Достаточно ли мы сделали? Где все эти исчезнувшие люди? Они живы? Можно ли осудить виновных? Продолжают ли те, кто это сделал, работать в полиции или армии?“ Возможно, после этого люди захотят раскошелиться на юриста, который будет копать эти истории дальше, как случилось в Чили»
[443].
Таким образом, в условиях, когда полноценное осуждение преступлений политически невозможно (а сегодняшняя российская ситуация именно такова), обнародование правды в формате комиссии — хороший способ не только вовлечь широкие слои общества в разговор о трудном прошлом, но и сделать первый шаг к его юридической квалификации.
Конструируя метакомиссию правды для России
Если принять модель комиссий правды в качестве контекста, в котором стоит рассматривать процесс проработки прошлого в России, то нужно посмотреть на ключевые условия, делающие такую модель работоспособной. Для этого необходимо, во-первых, определить обстоятельства торга, а во-вторых, сформулировать краткие тезисы для общенациональной дискуссии.
Обстоятельства торга
Компромиссная, или договорная, модель проработки прошлого предполагает наличие договаривающихся сторон. В российском случае, говоря о «торге за правду», стоит понять, какие именно стороны в нем участвуют. Только поняв, кто именно собирается примиряться, можно определить суть и формат переговоров.
Джеймс Гибсон в книге «Преодолевая апартеид» задается именно этим вопросом применительно к ЮАР и выделяет два значения категории примирения. Первое — примирение на микроуровне, то есть прощение лично жертвами или их родственниками лично преступников. Второе — примирение на макроуровне, то есть создание и развитие практик сосуществования расовых групп, преодоление взаимных предрассудков, создание социальных механизмов для преодоления неравенства, обусловленного расовыми различиями, словом, превращение национальных общин в единое общество.
В России из‐за большой временной дистанции, отделяющей нас от наиболее кровожадной фазы репрессий, речи о примирении на микроуровне быть практически не может. Сегодня в России почти не осталось в живых людей, исполнявших приговоры или участвовавших в насилии по отношению к тогдашним заключенным. Тем, кто в 1953 году (верхняя граница сталинских репрессий) был совершеннолетним и мог, отвечая за свои поступки, участвовать в терроре, в 2020 году должно исполниться 85 лет. Грициану Васькову, со слезами на глазах рассказывавшему о том, как его коллега «исполнял приговоры», в 2018 году было 94. Такие люди есть, но их очень мало. Если они сами не становились жертвами репрессий, то в большинстве случаев довольно рано умирали от естественных причин или хронического алкоголизма — «профессионального заболевания», очень распространенного в этой среде.
Но даже в тех случаях, когда можно говорить о встречах между отдельными конкретными жертвами системы ГУЛАГа и ее сотрудниками, довольно часто оказывается, что большой проблемы частного примирения не существует. Дело тут во многом в специфике устройства ГУЛАГа и наследующей ему системы (ГУИН-ФСИН). Лагеря зачастую были «градообразующими предприятиями», вокруг них организовывались быт и экономика, как в случае Магаданской, Мурманской, Красноярской областей, Коми и Якутии, где бывшие заключенные и их дети живут бок о бок с бывшими сотрудниками ГУЛАГа и их детьми, встречаясь в поселковых магазинах или в очередях за пенсией.
