Человеком, настоявшим на формулировке «через нас», был уже упоминавшийся Мартин Нимёллер, один из самых уважаемых пасторов послевоенной Германии, сам проведший 7 лет в нацистских лагерях за открытую критику Гитлера. В знак уважения город Лотте принял решение вручить ему ключи от города, но после публикации Исповедания это решение было отозвано
[247].
Первые послевоенные годы, ставшие для большей части германского общества временем шока и первичной травматизации, были в то же время отмечены нараставшей быстрыми темпами дискуссией о вине и ответственности в среде интеллектуалов. Книга исследователя Джеффри Олика «В доме повесившего», посвященная этим дискуссиям 1945–1949 годов, похожа на энциклопедию послевоенной германской мысли. (Любопытна история ее возникновения. Как пишет в предисловии сам Олик, изначально он задался целью написать исследование о «споре историков» 1985–1986 годов. Однако вскоре стало ясно, что для понимания сути спора необходимо понимание его контекста: воззрений германского общества и государственной риторики на момент провозглашения независимости послевоенной Германии в 1949 году. Однако и эта задача предполагала некую экспозицию — описание того, что происходило с момента капитуляции до провозглашения независимости. То, что первоначально писалось как краткий пролог, выросло в итоге в самостоятельную и богатую интереснейшим материалом книгу. Замысел исследования о споре историков был осуществлен позднее в виде книги «The Sins of the Fathers».) Томас и Генрих Манны, Карл Ясперс и Бертольд Брехт, Теодор Адорно и Карл Барт, Мартин Хайдеггер и Ханна Арендт — это только самые известные из участников описанных в книге дискуссий.
Стройному хору тех, кто называл главными жертвами самих немцев, страдавших сначала от беззаконий нацистов, а потом от бомбежек союзников, уже с начала 1940‐х отвечали немногие, но сильные голоса представителей цвета немецкой мысли. Одним из самых горьких высказываний о Германии этого времени был роман Томаса Манна «Доктор Фаустус» (работа над ним велась с 1943 по 1946 год). История сделки с дьяволом, рассказываемая в романе, оказывается метафорой великой германской культуры, отравленной сотрудничеством со злом.
Заокеанский генерал приказывает населению Веймара продефилировать перед крематорием тамошнего концлагеря, объявляет (так ли уж несправедливо?) всех этих бюргеров — по видимости честно продолжавших заниматься своими делами, хотя ветер и доносил до них зловоние горелого человеческого мяса, — соответчиками за совершенные злодеяния и требует, чтобы они своими глазами все это увидели. Пусть смотрят, я смотрю вместе с ними, мысленно бок о бок с ними прохожу в тупо молчащих или содрогающихся от ужаса рядах. Взломаны толстые двери застенка, в который превратила Германию власть, с первых же дней обреченная ничтожеству; наш позор предстал теперь глазам всего мира <…> Я говорю: наш позор. Ибо это не ипохондрия говорить себе, что все немецкое — и немецкий дух тоже, немецкая мысль, немецкое Слово — ввергнуто в пучину позора, справедливо взято под сомнение, обесчещено тем, что сейчас выставлено напоказ. И не болезненное самоуничижение спрашивать себя: смогут ли в будущем немцы о себе заявлять на каком бы то ни было поприще и участвовать в разговоре о судьбах человечества?
Пусть то, что сейчас обнаружилось, зовется мрачными сторонами общечеловеческой природы, немцы, десятки, сотни тысяч немцев совершили преступления, от которых содрогается весь мир, и все, что жило на немецкой земле, отныне вызывает дрожь отвращения, служит примером беспросветного зла. Каково будет принадлежать к народу, история которого несла в себе этот гнусный самообман, к народу, запутавшемуся в собственных тенетах, духовно сожженному, откровенно отчаявшемуся в умении управлять собой, к народу, которому кажется, что стать колонией других держав для него еще наилучший исход, к народу, который будет жить отрешенно от других народов, как евреи в гетто, ибо ярая ненависть, им пробужденная, не даст ему выйти из своей берлоги, к народу, который не смеет поднять глаза перед другими
[248].
Ко времени выхода романа Манн, в 1933 году эмигрировавший в Швейцарию, в 1936‐м лишенный за критику нацистов гражданства, а с 1938 года живущий в США, уже стал олицетворением «другой Германии». (Именно в контексте дискуссии о «другой Германии» рождается столь важный для СССР и России концепт «внутренней эмиграции». Это выражение вводит немецкий писатель Франк Тис, настаивавший в споре с Томасом Манном в 1945 году, что немцы, которые предпочли бегству от Гитлера уход во внутреннюю [как правило, неявную] оппозицию режиму, имеют не меньше, а то и больше прав на роль спасителей достоинства Германии, непричастной преступлениям нацистов.) Именно в этом качестве в мае 1945 года он произносит в Библиотеке Конгресса речь «Германия и немцы», намного предвосхитившую работу германской коллективной памяти, и намечает путь работы германского общества с самим собой:
Нет двух Германий, доброй и злой, есть одна-единственная Германия, лучшие свойства которой под влиянием дьявольской хитрости превратились в олицетворение зла. Злая Германия — это и есть добрая, пошедшая по ложному пути, попавшая в беду, погрязшая в преступлениях и теперь стоящая перед катастрофой. Вот почему для человека, родившегося немцем, невозможно начисто отречься от злой Германии, отягощенной исторической виной, и заявить: «Я — добрая, благородная, справедливая Германия; смотрите, на мне белоснежное платье. А злую я отдаю вам на растерзание». В том, что я говорил вам о Германии или хотя бы бегло пытался объяснить, — во всем этом нет ничего от ученой холодности, отчужденности, беспристрастности, все это живет во мне, все это я испытал на себе. <…> То, что я здесь — поневоле вкратце — хотел сообщить вам, было образцом немецкой самокритики, и, право же, ни на каком ином пути я не мог бы сохранить большую верность немецкой традиции. Склонность к самокритике, доходившая нередко до самоотрицания, до самопроклинания, — это исконно немецкая черта, и навсегда останется непонятным, как мог народ, в такой степени склонный к самопознанию, прийти к идее мирового господства…
[249]
Другой голос, возвышенный за принятие общей для всех немцев ответственности за преступления нацизма, принадлежал психиатру и философу Карлу Ясперсу. Женатый на еврейке, Ясперс в 1937 году был отстранен от преподавания и до конца войны находился в изоляции, ожидая ареста. В 1945 году он возвращается к чтению лекций в университете Гейдельберга. Одним из первых стал курс, посвященный проблеме вины и ответственности Германии.
Прежде всего Ясперс, как подобает философу, разграничивает разные понимания виновности — уголовной, политической, моральной и метафизической. Это разграничение «проясняет смысл упреков со стороны мировой общественности и собственной совести»:
