В центре повествования — отец писателя, наследник самого знатного из венгерских и одного из самых могущественных родов Европы. На страницах романа реальная история жизни отца и семьи автора в коммунистической Венгрии соединяется с фантастической историей «отца» как олицетворения «всего рода Эстерхази, всей Венгрии, всей европейской традиции» и всего мироздания вообще, образуя «небесную гармонию» вымысла и реальности: название романа заимствовано у цикла кантат, написанного в XVII веке одним из членов рода Эстерхази и ставшего первым подступом к созданию венгерской музыкальной традиции.
Через несколько дней после завершения работы над рукописью Петер Эстерхази узнал, что после подавления Венгерского восстания 1956 года его отец был завербован венгерской госбезопасностью и больше 20 лет был осведомителем. Гонимый, но не сломленный аристократ, обнищавший и спивающийся, но сохранивший достоинство герой саги, написанию которой писатель посвятил почти 10 лет своей жизни, вдруг оказался «обычным стукачом», который регулярно являлся на встречи со своими кураторами, получал от них задания и сначала очень неохотно, но затем со все большим рвением их выполнял.
Пытаясь принять это новое знание, Эстерхази начинает регулярно ходить в архив госбезопасности, делая выписки из досье своего отца. Эти выписки становятся основой книги «Исправленное издание», приложения к роману «Harmonia Caelestis». Хотя в центре книги по-прежнему отец писателя, на этот раз очищенный от любой идеализации, ее реальный сюжет составляют наблюдения автора над собой, над собственными реакциями и переживаниями:
Я наблюдал за собой, словно за подопытным кроликом: как я поведу себя в этой ситуации, что буду делать, сталкиваясь с теми или иными вещами, и что будут те или иные вещи делать со мною?
[330]
Эстерхази с содроганием, отчаянием и отвращением описывает постепенное вживание отца в чуждую ему поначалу роль. Сначала он пассивен, кураторам приходится понукать его, но вот он становится активнее, вот впервые проявляет инициативу, а вот даже нечто вроде трудового энтузиазма. И как в «Harmonia Caelestis», перед нами снова история семьи, тесно связанная с историей страны. С одной стороны, документируемые Эстерхази-младшим донесения отца накладываются на современные им события коммунистической Венгрии. Мы читаем о процессах и приговорах и понимаем, что в этом контексте донесения уже не могли быть безобидной игрой в сотрудничество. С другой — они накладываются на детские воспоминания Эстерхази-сына, представляя их в новом свете, уничтожая или выворачивая наизнанку:
Следующая встреча (отца с куратором из органов. — Н. Э.) — в 13.00 у Западного вокзала в день моего рождения. А я-то еще обижался и изумлялся, почему он опаздывает, почему явился поддатый и, осклабившись, вместо меня разом задул все девять свечей на торте. Учись, сорванец, с гордостью сказал он
[331].
Автор дотошно документирует собственные реакции — от мыслей и переживаний («я могу только выть и стенать, испытывая даже не боль, а нечто граничащее с потерей сознания»; «я побагровел и едва не лишился сознания») до непроизвольных приступов жалости к себе и слез, которые из‐за их частоты, отмечаются сокращениями «ж. с.», «с.». Самонаблюдение не просто предельно откровенно — оно еще и растянуто во времени: автор дважды редактирует первоначальные записи, записывая свои ощущения при втором и третьем чтении отцовского досье. В одном или двух местах автор не может удержаться от слез даже более чем год спустя после первого потрясения; на письме это выглядит так: с. [c.] .
Эта борьба презрения к агенту с любовью к отцу превращает «Исправленное издание» в человеческий документ невероятной силы. Рассказ о предательстве в конце концов оказывается повестью о глубине привязанности сына к отцу, и очень жесткое отторжение оборачивается все новыми признаниями в любви:
Мы, люди, которых он предавал и которых не предавал, не можем простить моего отца, потому что он не открыл нам свои деяния, не раскаялся, не выразил сожаления о том, что темная сторона души его одержала над ним победу. Поэтому можно его жалеть, можно ненавидеть, а можно и вовсе не думать о нем. Его будут оплевывать и попросту чихать на него — такова судьба моего отца.
Но помимо всех перечисленных (и мною приемлемых) возможностей, я еще и люблю его — мужчину, первородным сыном которого являюсь, с. [с] <Как хотелось бы мне все спасти, оправдать отца, да чего же вы от него хотите, да оставьте, оставьте же вы его, искупил отец свой грех, прошлый и грядущий… Короткая пауза, утирание слез, поиски равновесия, выдержка.>
Тщательное копирование донесений, становящееся основой для внутренней работы с прочитанным, оказывается самой что ни на есть буквальной реализацией образа «проработки» прошлого. Эта проработка принимает у Эстерхази очень разные формы. Вот, слушая восторги в адрес романа (драматизма происходящему добавляет то, что мучительная работа автора с отцовским досье происходит одновременно с триумфом его предыдущего романа), он в красках представляет себе, что скажут эти же люди, узнав то, что знает он. Вот он обходит все будапештские кафе, в которых отец встречался со своими кураторами. Вот он «прогоняет» отца через все существующие в языке уничижительные эпитеты — и нанизывание слов превращается в захватывающее и душераздирающее словесное приключение длиной в 6 страниц убористого текста. Этот список, десятки строк ругани и поношений — «подлый», «лживый», «бесстыжий», «фальшивый», «мерзавец», «ублюдок», — сквозь которые вдруг прорываются ряды эпитетов совершенно другого рода — «необыкновенный», «отчаянный», «стойкий», «неколебимый» («я чувствую, слова начинают приходить в себя, позволяя мне разглядеть моего бедного доброго Папочку») — одно из самых пронзительных мест книги, настоящий снимок работы сознания, в котором волевое отторжение борется с любовью.
Столь пристальное наблюдение за собой не имело бы смысла, если бы автор просто отторгнул от себя новое знание об отце, отделил себя от него и от всего этого «трудного прошлого», или же, напротив, принял его и начал оправдывать. Но Эстерхази выбирает самый трудный путь: он впускает это знание в себя, этот смрадный дух предательства в только что отстроенное здание «Небесной гармонии». Всем нам, читателям Эстерхази на разных языках, очень повезло — слишком много сил ушло у него на соединение истории страны с историей рода и отца как его мистического и реального воплощения в первом романе, чтобы от этого можно было просто отделиться. Если бы не это, возможно, все сложилось бы иначе, осталось бы личной историей, на которую не хочется тратить силы. Но теперь деваться некуда, и автор мучительно занимается той самой проработкой травмы, о которой писал Фрейд и его многочисленные последователи. В рецензии на «Исправленное издание» Григорий Дашевский писал:
Он не отмежевывается от отца, как можно было бы подумать, а исторгает, чуть ли не изблевывает его из себя, и потом заново пытается соединиться с ним и в отчаянных или издевательских комментариях, обращенных к отцу, и в самом процессе переписывания
[332].
