Нил Хорст беззвучно вернулся в машину и в тот же миг исчез, словно кто-то просто переключил слайд.
В доме стало тихо как никогда. Из рук Лексона выпала корзина и вереск разлетелся по всему крыльцу. Он устало прислонился к двери и размял виски.
– Забудь его слова. Он не понимает, о чём говорит. – Диана подошла к Лексону, положила его ладонь между своими и потёрла. Она всегда считала, что в руках есть что-то особенное. Ничто на свете не способно передать сокровенную нежность сильнее, чем прикосновения рук. Объятья кратковременны. Обнимая, человек говорит: «Не плачь, я рядом», а потом тут же уходит. Когда кто-то сжимает твою ладонь своей, он словно говорит: «Мы идём в одном направлении. Рука об руку. Всегда». Руки – это связь. Они всё помнят.
– Да, не понимает. И одновременно с этим, он нещадно прав, – сказал Лексон, задумчиво рассматривая её ногти. Красные и длинные – они всегда напоминали ему порезы на лице матери, это он оставил их.
– Ох, дорогой, тебе ещё столько нужно узнать о людях…
– Например, что?
– Что люди бесконечно эгоистичны. Он заявился сюда только потому, что сам умирает от одиночества. Иногда мы прячем собственные прихоти под маской благодетеля. Нил не хочет спасти меня, он хочет спасти себя. Но, знаешь, я думаю, что это нормально. – Она печально улыбнулась и подобрала веточку вереска, чтобы воткнуть её в волосы Лексона. Эта маленькая деталь сделала его похожим на лесного эльфа. – Взрослые люди ведь и не должны верить в сказки. Вот и я не верю в счастье и бескорыстную любовь.
– Ты врёшь и себе, и мне. Ты не жила бы здесь, если бы не верила в сказки. – Диана удивлённо посмотрела на Лексона. Если глаза – это зеркало души, тогда почему его – голубые, как небо в самый ясный день? Где прячутся черти, что должны устраивать дикие пляски вокруг древнего костра? Диана не начала моргать, пока не нашла ответ – на это не ушло много времени, он всегда лежал на поверхности: его ноги увязли в глине и руки по локоть в чём-то чёрном и вязком, но душа детская, чистая, нетронутая. Когда душа почернеет, глаза всё расскажут. Они станут злыми.
– Пойдём пить чай?
Лексон кивнул, и она облегчённо улыбнулась.
Диана маленькими глотками допивала остывший чай. Лексон облизывал масляный крем с ложки и с интересом поглядывал на коричневый футляр на краю стола.
– Ты передумала дарить его?
Диана вздрогнула от внезапности вопроса, они слишком долго сидели в тишине.
– О… нет. Конечно, нет. Это для тебя. Открой. – Она неуверенно подвинула футляр к нему.
Лексон сухо поблагодарил и открыл подарок.
– Очки? Оригинально, если учесть тот факт, что я не имею проблем со зрением… – Он притворно усмехнулся – смешно ему не было, и достал подарок из футляра. Тонкая оправа из благородного серебра блекло переливалась на солнце и почти сливалась с белоснежной кожей юноши.
– Это очки для чтения. Я подарила их Брайану на годовщину нашей свадьбы. Нет, только собиралась подарить.
– Я всё равно не понимаю. – Лексон пожал плечами и захотел примерить очки, но передумал в последний момент, резко вернув их в футляр. – Зачем ты даришь их мне? Не хочешь смотреть на мой шрам?
– Нет, вовсе не поэтому… Когда мне было девять, мы с семьёй переехали в маленький городок в Луизиане. Мне пришлось пойти в новую школу. Тогда я впервые узнала, что дети бывают очень жестоки. Меня начали травить, обзывать «городской пижонкой», портить мои платья. Каждый день я возвращалась домой в слезах, пока однажды твёрдо не решила, что больше никогда не пойду в школу. Мой отец тогда уже год жил в инвалидном кресле – оставил обе ноги во Вьетнаме, но не бросился в пучину безумного отчаяния и не начал пить, как многие, вернувшиеся с той войны. Он не понаслышке знал, что значит никогда не сдаваться и не прогибаться под обстоятельствами. Чтобы заставить меня снова учиться, отец придумал для меня такую игру: каждое утро давал мне карамельку и говорил, что это моя защита. Когда тебе будет невозможно трудно, говорил он, открой конфетку и представь, что она волшебная. И тогда никто не увидит твоих слёз, никто не сможет сделать тебе больно. Эта игра помогла мне закончить школу. Пусть эти очки станут твоей маской. Надевай их, когда становится невыносимо. Когда захочешь скрыться, спрятаться. Чтобы никто не смог угадать, настоящий ты или нет. Чтобы никто и подумать не мог, что тебе бывает больно и страшно.
– Всю жизнь притворяться, как ты? – спокойно уточнил он.
– Нет, не притворяться. Защищаться.
– Я сохраню их, Диана, но не буду обещать, что ты увидишь их на мне. – Он решительно захлопнул футляр. Немного помолчав, он мечтательно улыбнулся и спросил: – В Луизиане и правда очень жарко?
– Душно и влажно, – равнодушно бросила женщина, – я была рада уехать оттуда.
– Девочка из Луизианы, кто бы мог подумать… Тебе идёт эта заколка. Почему ты так редко её носишь?
– Сразу вспоминаю, что Надд пытался меня убить. Не самое приятное воспоминание о нём.
– Он всё неправильно сделал, у этой игры другие правила. Для этого никого не нужно убивать. Я всё сделаю по-другому.
Брови женщины устрашающе выгнулись, а губы задрожали. Всё лицо скривилось в свирепом негодовании, казалось, она готова неистово кричать и браниться.
– Лексон! Я ничего не хочу слышать об этом! Ты только послушай себя! Чем ты забиваешь себе голову?
– Диана Беккер. Не учи меня жизни. Ты сама заигралась в свою игру.
Диана поджала дрожащие губы, сдерживая вырывающийся крик. Вот, что её задевало сильнее всего : он считал, будто её тянущая скорбь, её самая большая жизненная потеря – для неё такая же игра, как для него приручение «монстра». «Монстр» – это тёмная ночь, это тесно обступающий его дом мрачный лес, это одиночество, холодившее его кровь. Всё, чего он боялся, он хотел приручить. Всё стало хуже после того, как он прочитал книгу Надда, этого спятившего старика. Она винила себя, снова винила. Его испуганные глаза вновь напомнили ей Лорис. И она поняла, что должна защищать Лексона от бед – это расплата за её грехи. Но ужас, который сейчас сводил сердце острой болью, твердил, что цена за прощение будет неимоверно высокой. Невозможно простить самого себя. Так же, как невозможно защитить от бед этого мальчика. На нём чёрная метка беды. Чёрная метка семейного безумия. Ей стоило разобраться во всём получше, прежде чем втаскивать это бремя себе на плечи. Почему его родители сослали сюда своего сына? Почему изолировали от всего мира? Лечить вспышки и мигрени? Но ведь это всего лишь следствие чего-то более страшного. Почему все эти годы то, как с ним обошлась его семья, вызывало у неё лишь жалость и никогда подозрение? Она так самозабвенно пыталась заполнить дыры в их грудных клетках, что не заметила, как провалилась в ад. «Благими намерениями вымощена…»
«Знаете, миссис Беккер, здесь не бывает зимы. Вы не знали? Я не люблю зиму. Ноги мёрзнут. А мальчику зима бы понравилась. Знаете, миссис Беккер, он очень талантливый. У него это в крови», – как-то раз сказал ей Надд. Она ничего не заметила.
