Я – Питер. Я – Крис
Парам-парам-парам-пам-пам! Из головы никак не выходит эта мелодия. Кажется, я слышал её раньше. Конечно, слышал, идиот, иначе откуда бы её знал. Крис слушал что-то похожее. Гаражный рок или вроде того. Я теперь часто путаю свои и его воспоминания. У меня теперь ветер в голове. Парам-парам-парам-пам-пам.
Мы недавно вернулись с похорон миссис Беккер. Ну, как похорон… Мишелю просто захотелось отправиться на прогулку. На самом деле, её кремировали и прах отправили захоронить рядом со своей семьёй. Настроение теперь странное… Как будто горячей карамелью облили. Тело еле движется, нужно бы содрать эту карамель с себя к чертям, но она отрывается вместе с кожей.
Это всё из-за Криса. Я раньше, как нормальный человек, боялся смерти. Теперь она меня злит. Чего она в самом деле? Даже домой больше не хочется… А что там? Переезд в Глазго, чтобы проходить стажировку в фирме отцовского приятеля. Будь он трижды неладен. И отец, и он. Это Крису самому можно было решать, как жить и кем быть. Захотел стать актёром? Да на здоровье! И ничего, что смог поступить только с третьего раза. На него всё равно все со средних классов рукой махнули. Ему простили даже самоубийство. А Питер у нас способный. Ему нельзя себя растрачивать по пустякам.
И ведь странно – раньше я не замечал, как в нашей семье всё устроено. Крис всегда говорил, что мы охренеть какие разные. А я повторял: «Да что, блин, с тобой не так? Просто старайся жить правильно. Как я. И увидишь, что все твои проблемы – надуманные».
Наверное, я ошибался.
Вот поэтому я сейчас смотрюсь в зеркало и вижу больше от Криса, чем от Питера. Я не запутался. И точно не слетел с катушек, как решили родители. Я сам так захотел. Прожить жизнь Криса. Свободную и безумную. То, что ему полагалось. А Питер, этот зубрила и ненаглядная мамочкина радость, кому он вообще нужен? Питер – прагматичная сволочь, с дорогой стрижкой и забитым органайзером. Аня бы точно на него не взглянула. Крис – лохматый бунтарь, последний романтик, настоящий мечтатель. Он никогда не спрашивал, почему ты грустишь? Он пробирался в окно в три ночи, с гитарой в одной руке и бутылкой рома в другой, и заявлял: «Сейчас я заставлю тебя улыбнуться, придурок!» Как же я по нему скучаю…
В комнату входит Аня. Она печально улыбается и за плечи себя обнимает, будто в комнате сквозняк. Молча садится на кровать и опускает ресницы. Мне с ней легко, хоть иногда сложно не быть истинным Питером. Сажусь рядом. Хотел Полли найти, но сажусь рядом. Всё подождёт.
На обоях замечаю какое-то пятно, вроде раньше не было. Приглядываюсь, а это надпись. Чем-то чёрным и вязким написано, на отработанное масло похоже. Или мазут. Слов не разобрать. Только дату вижу. День смерти Криса. И смазанное: «СПАСАЙСЯ». Охаю и подпрыгиваю на ноги. Аня ко мне подскакивает, кладёт руку на грудь и спрашивает, что случилось. Я тру глаза и уже не вижу чёрной надписи.
Паука увидел, отвечаю я. Она испуганно озирается, а мне вдруг смешно становится. Я тут же обо всём забываю. Пойдём, говорю, чай пить. Она кивает. Я открываю дверь, и мы выходим.
«Парам-парам-парам-пам-пам! Я буду здесь! Я буду там! Я буду вечен и беспечен! Парам-пам-пам! Я бесконечен!» Ага, теперь и текст вспомнил…
Лексон. В кромешной тьме
Молодой человек тяжело дышал, беспокойно ворочаясь в кровати. Горячий пот покрывал дрожащее тело. Его бросало то в жар, то в холод. Волосы прилипали к мокрому лицу и лезли в глаза и рот. Он заламывал руки, тихонечко рычал от боли и впивался пальцами в голову.
Это потолок только что треснул или его голова? Он выгнул спину, как одержимый, и заскулил.
Сильнейший приступ мигрени не отпускал его уже вторые сутки. Невыносимо колющая и полосующая боль расплескалась по всему телу. Ладони и костяшки кровоточили – он кусал руки и колотил стену, лишь бы чем-то перебить эти страдания – пусть даже и другой болью. Он не знал, какое сейчас время суток, часы в такие моменты для него замирали, а мир за пределами кровати превращался в густой, непроходимый туман. Все его мысли были заняты мольбами о смерти.
Он желал жить по-другому.
Но не умел жить по-другому.
Диана замерла у приоткрытой двери. Он не знал, что для неё в такие дни время тоже застывало.
– Я принесла растирку. И воду. Ты сильно потеешь, так можно умереть от обезвоживания, Лекс… Мишель.
– Уходи! – Он хотел швырнуть в неё подушку, но не смог даже приподняться на локти.
– Я не могу молча смотреть, как ты мучаешься.
– Не нужно смотреть, я же сказал, уходи!
Женщина всё же зашла в глубь комнаты, чтобы поставить воду и лекарство на тумбочку. Потом она дошла до окна и зашторила его – одиноко горящие в ночи окна привлекают незваных гостей. Затем зажгла новую ароматическую палочку, взяла с полки книгу и устроилась в кресле. Мишель наблюдал за её передвижениями потухшими глазами, не зная, стоит ли сказать, что за ней семенит какая-то тень.
Из-за присутствия ли Дианы или же из-за густого лавандового аромата – главное, что боль на время отступила. Мишель скинул одеяло и попытался сесть на край кровати. У него ничего не получилось. Тогда он дотянулся до стакана с водой и впился в него потрескавшимися губами. Большая часть воды всё равно лилась мимо, стекая по шее на подушку и волосы.
– Сколько сейчас времени?
– Около полуночи, – ответила женщина, не отвлекаясь от книги.
– Почему ты не спишь?
– «Она спит мирно, я завидую её сну». – Диана перевернула страницу и продолжила читать: – «Это моя последняя попытка. И она, без всякого сомнения, самая бессмысленная. Хотя, если думать, что теперь я делаю это не ради себя, крошечная надежда всё-таки остаётся». Забавно получается, правда? Надд хотел лишить меня жизни ради тебя. И хоть у него ничего не вышло, я всё равно отдала свою жизнь тебе. – Женщина резко захлопнула книгу и отшвырнула в сторону. Она знала наизусть всё то, что в ней написано. Это Мишель ухитрялся из раза в раз находить в книге что-то новое.
Мишель болезненно улыбнулся, оголив красные дёсны. За все пятнадцать лет, что они здесь прожили, он впервые увидел ненависть в её глазах. Дианы хватило надолго, на дольше, чем всех, кто его когда-либо окружал. Всё-таки она не зря называла себя стойкой. Но вот теперь пришло и её время. Она начинала ненавидеть его, начинала сожалеть о том, что все эти годы дарила свою любовь и заботу такому безнадёжно проклятому выродку, как он. Когда он был просто хорошеньким, всеми покинутым ребёнком, его было легко любить. По крайней мере ей, женщине, у которой отобрали всё, кроме материнского сердца. Но теперь он стал молодым мужчиной, одержимым своими идеями, как демонами, и нездоровая любовь стремительно перетекала в неприязнь. Единственное, в чём он был уверен – она всё ещё была предана ему. Если было бы иначе, она покинула бы его ещё пять лет назад, в день его совершеннолетия.
