Карен повторила мои слова, и, казалось, действительно просила у Бога прощения для себя. Сомневалась ли я в ее искренности? Я думала об этом, но знала Бога достаточно хорошо, чтобы понимать: не мне спрашивать об этом и не мне отвечать. Это касается только Карен и Бога. Я не сомневалась: Бог услышал ее молитву. Не сомневалась: Он способен спасти и простить ее. Я сделала свое дело. Поделилась с Карен благой вестью и помолилась вместе с ней. Способна ли и я прощать так же свободно, как Бог? А это уже касается только Бога и меня. И мне была ненавистна мысль, что ответа я пока не знаю. Все, что я знала наверняка, – что мне все еще больно. И я все еще зла.
12. Непредвиденные затраты
Несколько дней после похорон в нашем доме висела скорбная тишина. В голове у меня мелькали сцены на кладбище. Дорога, холмик свежей земли среди травы, плачущие дети Бауэр, сотрудники УДС поодаль от остальных скорбящих – все это чередой проплывало перед моим мысленным взглядом, будто на медленной, никогда не останавливающейся карусели. Оставаясь одна, я часто плакала.
Каждый день я надеялась на исцеление, которое вернет мою семью к привычной жизни. По ночам я слышала приглушенные всхлипы из детских спален. Для кого-то, может, похороны и подвели черту. Но не для меня. И не для моей семьи. Переживем ли мы все это хоть когда-нибудь? Казалось, всю нашу семью сбил грузовик. Лежа на дороге, все мы мучились, истекали кровью и не могли помочь друг другу. Я понимала: нам нужна чья-то помощь, чтобы разобраться с нашей болью. Помочь нам должен человек, которому мы смогли бы довериться, способный убедить нас излить душу.
Я созвонилась с Роном, христианским психологом-консультантом, и он пригласил нас всех к себе в приемную после окончания рабочего дня. И пообещал дать нам всем столько времени, сколько понадобится. Детям не хотелось ехать, но они согласились. Рон расставил по кругу складные стулья, начал с молитвы, а затем предложил всем нам рассказать о своих чувствах. Каждому из нас было мучительно, но полезно услышать, что чувствуют и думают остальные. Кротость и мягкий голос Рона сгладили неловкость. Мы говорили и плакали полтора часа, а потом обняли на прощание Рона и в молчании вернулись домой.
Снова потянулись дни, пока однажды утром в день уборки не зазвонил желтый телефон на стене. Чарльз пылесосил, сквозь шум я услышала, как он зовет: «Мам, телефон!» Я поспешила в кухню, сняла трубку и крикнула в нее, пересиливая рев пылесоса: «Алло!»
Тихий голос на другом конце провода был едва слышен. Я потащила телефон на витом шнуре через кухню в угол, подальше от пылесоса.
– Алло! – повторила я. – Простите, не расслышала!
– Привет, это Рене, подруга Карен.
Я несколько раз виделась с Рене, встречалась с ней на похоронах – в тот раз мы поздоровались, обнялись и разошлись. Зачем она мне звонит?
Обхватив трубку сложенной ковшиком ладонью, я понизила голос.
– Привет! Как дела?
Молчание, потом тяжелый вздох. Я собралась с силами. Но выслушивать ее мне уже не хотелось.
Рене нервозно зачастила:
– Неловко беспокоить вас по такому поводу, но Карен написала мне и спросила, не могу ли я собрать все вещи в ее доме и отдать их на хранение, как только полиция закончит расследование и откроет доступ в дом. Хозяин хочет вывезти их как можно скорее. А в доме их полным-полно: одежда, игрушки, посуда, постельное белье…. Месяц хранения я оплачу. И все. Больше я не хочу иметь к Карен никакого отношения. Да и это делаю только ради ее детей. Насколько я понимаю, кроме вас, с ней больше никто не общается.
– Вы не могли бы мне сказать, где?.. – попыталась вклиниться я.
– Только скажите ей: я заплачу за один месяц. Я даже этого делать не обязана, но там есть вещи, которые могут понадобиться детям. Вывозить их из хранилища придется кому-нибудь другому, – она говорила вежливо, но твердо. Она всегда производила на меня впечатление порядочного человека с добрым сердцем. Я чувствовала, что дети Бауэр ей небезразличны, я слышала, как она пыталась добиться опекунства над несколькими с тех пор, как стала известна участь Ханны. В прошлом Карен рассказывала, как Рене помогала ей. Мне было ясно, что Рене до сих пор ведет мучительную внутреннюю борьбу, пытаясь справиться с потерей Ханны. Эта борьба была мне слишком хорошо знакома.
У меня в голове роились вопросы. О чем только думала Карен? Кто, по ее мнению, должен был заняться ее имуществом? Что станет с ним, когда истечет этот месяц? Я даже не знала, что сказать.
– Спасибо, что известили, – мне хотелось проявить любезность. – Я… что-нибудь придумаю.
Зачем я это сказала? С какой стати взяла ответственность на себя?
– А где находится это хранилище? – я уже прикинула, что на поиски выхода у меня есть дней тридцать.
– В западной части города. У меня есть знакомый с пикапом, он вывезет вещи, если будет знать, куда. Я дам вам его имя и номер. И впредь я не хочу иметь к этому никакого отношения.
– Спасибо за ваш звонок. Это было любезно с вашей стороны.
Она не ответила.
Я снова услышала все тот же голос, побуждающий меня согласиться… Жаль, этот голос не выбрал кого-нибудь другого
Я раздраженно положила трубку. С чего я взяла, что это моя ответственность?
Родные Карен смогут забрать вещи из хранилища, если захотят. А если нет, уверена, это будет далеко не первый случай, когда вещи оставили на хранение, но так и не приехали их забрать. Это не мое имущество. И не моя проблема.
Брюзжание только усиливало мою досаду. Я попыталась побыть самой себе психологом. Что произошло с этой ответственностью – ее на меня взвалили или я сама взяла ее на себя? Я снова услышала все тот же голос, побуждающий меня согласиться. Тот самый, который спрашивал: «А Я согласился бы принять звонок от Карен?» Жаль, этот голос не выбрал кого-нибудь другого. Ничего хорошего от своего участия в этом деле я не ждала.
Неделю спустя из разных источников я узнала, где живут дети – их разобрали по своим домам друзья и родные. Как ни странно, УДС вообще не отвечало на звонки. Ни автоответчик, ни голосовая почта – оставьте сообщение… Одни бесконечные гудки.
Написала Карен: просила еще раз ее навестить. Ее перевели в женскую тюрьму в Ласке и звонить оттуда не позволяли: только писать. Из того же письма я узнала, что скоро ее переводят обратно в местную тюрьму для встреч с адвокатами и что она будет звонить мне, когда сможет.
Однажды вечером она позвонила. На следующий день я решила съездить в тюрьму после того, как привезу детей домой из школы. Не желая лишний раз травмировать их упоминанием о том, к кому я еду, но чувствуя себя так, будто удираю на спецзадание, я объяснила им, что съезжу в город по делам и заодно заскочу в тюрьму.
