Отвечая на мой недоуменный взгляд, Иванов переходит на английский:
– Public Security Intelligence Agency.
– Японский КГБ? – соображаю я.
– Вроде того. Твоя первая встреча будет с ним. Третьего октября возле памятника Сайго Такамори в токийском парке Уэно. В полдень. Сигнал Мацуре послали сотрудники нашего Первого главного управления, работавшие в японском посольстве.
– Так они о нем знают?
– Конечно, нет, – раздраженно ответил Иванов. – Провели две параллельные линии мелом на стене дома, мимо которого ездит на работу Танто.
– Ну так пусть они с ним и встречаются! А лучше вообще все через тайник.
– Умный ты очень! – Глава ОС ЦК прихлопнул рукой по столу. – Нет у нас с ним системы тайниковой связи. Одиннадцать лет мы с ним на связь не выходили. Посмотри второй листок – там как раз вся система закладок расписана. Это первое, что обсудите с Уэно.
– Так я лечу в составе олимпийской делегации в Японию?! – до меня, как до того жирафа, наконец доходит главное.
– А зачем бы тебя с английским так срочно натаскивать? – хмыкнул Иванов. – Все, сиди, учи эти материалы. Я приду, проверю. Даю тебе день.
– Мне хватит и часа, – пожимаю я плечами.
– Русин, не дури! Какой час?!
Эх, Иван Георгиевич, ты еще не знаешь о моей абсолютной памяти – подарке Небес.
– А вы проверьте!
– Через час приду, проверю! – он мне грозит пальцем.
Спустя шестьдесят минут Иванов устраивает форменный экзамен. Барабаню ему биографию Танто, полностью всю топологию японского парка. Начальник службы пытается поймать меня на мелочах, но куда там…
– Да… Уникум, – соглашается в итоге Иванов.
– Что-нибудь надо передать этому майору? – интересуюсь я. – Деньги, яды…
– Не шути так! Танто – идейный инициативник. Тайный сторонник марксизма. Так что не за деньги с нами сотрудничает.
Японский левак. Понятно. Сейчас в мире миллионы людей разделяют левацкие идеи.
Закончив дела в подвале, мы расходимся по кабинетам. Секретную папку мне не дали, поэтому сейф остается почти пустой. Я лишь протираю его тряпочкой, кладу на полку «индульгенцию Хрущева». Ее у меня так и не забрали. После чего снова иду в приемную Иванова.
Ася Федоровна хорошеет день ото дня. Светло-серое платье с белоснежным кружевным воротником ей очень идет. Не удивлюсь, если к ее внешнему виду приложила свою ухоженную руку Герцогиня. Делаю Асе комплимент, она смущенно улыбается:
– Алексей, а ты, случайно, не знаешь, где твою книгу можно купить? В один магазин зашла, там сказали, что уже все давно продали.
Мое лицо заливает краска стыда. Вот же я поросенок неблагодарный!.. Совсем забыл, кому обязан своим успехом. Даже и не вспомнил, что нужно отвезти ей пару экземпляров. Они ведь так и лежат где-то у Федина.
– Ася Федоровна, я обязательно вам принесу книгу, вот дайте только до Союза писателей доехать!
– Ну, что ты… – снова смущается она. – Я бы и купила, только не знаю где.
– Поищу сегодня по книжным, – виновато вздыхаю я. А мне не в книжные нужно – к Мезенцеву.
К нему и еду сразу после Иванова. Благо санкция на встречу есть, да и от Новокузнецкой до Лубянки две остановки с одной пересадкой. На «Волге» бы за четверть часа долетел. Но где сейчас та «Волга»? Небось Димон ведет ее по ухабам трассы где-нибудь в районе Орла или Тулы.
К моему удивлению, Мезенцев принимает меня почти сразу. Несмотря на людей в приемной. И я еще с порога ему заявляю:
– Встреча Иваном Георгиевичем санкционирована!
Мезенцев выглядит замотанным, но зато виден легкий загар. Успел немного подкоптиться у Хрущева на даче.
– Ну раз так, то пойдем, угощу тебя обедом в нашей столовой.
Генерал вызывает секретаря – не Фомина, опять нового, – просит того сдвинуть график встреч. Мы через отдельный выход кабинета спешим к лестницам, пешком поднимаемся на пятый этаж. Встаем в очередь на раздаче. Народ спереди и сзади ничуть не удивлен.
– Как только вступил в должность – тут же отменил все эти спецстоловые и спецателье.
Мезенцев берет салат оливье, борщ, котлету с пюре, компот из сухофруктов. Я повторяю его заказ, и мы быстро находим столик. Единственная привилегия, которую я замечаю, – генералитет обедает в отдельном зале, который символически отделен от основного «шахматной» стенкой с цветами в кашпо.
– Как-то небезопасно все это. – Я поглядываю по сторонам. – Тут слышны застольные разговоры.
– Помещение прослушивается, и все об этом знают, – отвечает генерал, приступая к салату. – Так тренируется дисциплина. Наболтал лишнего…
– …отправляйся проверять прописку у белых медведей, – смеюсь я, начиная с борща.
– Вроде того. У нас тут, правда, шумоподавление стоит. – Мезенцев кивнул на потолок.
В генеральской зоне действительно над столиками висели слегка гудящие широкие лампы, похожие на вытяжки.
– Так что давай говори, что у тебя.
Я рассказываю про Москвина, а Мезенцев, поглощая салат, внимательно слушает.
– Это даже любопытно будет поиграть, – резюмирует он. – Кто-то под меня роет, да еще так топорно. Проверяют реакцию. Пока повременим давать по ушам, повстречайся с этим лейтенантом.
– А что ему говорить? – Я отставляю пустую тарелку из-под первого и принимаюсь за оливье.
– Что я тебе скажу. Подкинем им пару «уток», посмотрим, где, в ЦК или – бери выше – в Политбюро, это всплывет. Вот не верю я, что все это личная инициатива Москвина…
Мда… А теперь деваться некуда – Марине я пообещал прилюдно решить вопрос.
Кратко пересказываю ему вчерашний разговор о письмах в защиту Бродского. Вношу свое предложение освободить его по-тихому и передать на поруки Союзу писателей.
– Федина беру на себя.
– Если бы ты знал, Леша, как не хочется лезть во все это… – Мезенцев тяжело вздыхает, пьет, морщась, компот. Потом все-таки берет письмо в руки, быстро проглядывает.
– Но ведь надо, никуда не денешься, – дожимаю я генерала.
– Надо. Но ты же не дурак, должен понимать, что сталинские репрессии интеллигенция все равно советской власти никогда не простит. По крайней мере – не это ее поколение. Потому что чисто по-человечески невозможно простить те несправедливость, унижения и бесцельную смерть своих близких.
– Но не одни же они пострадали от репрессий? И военным досталось, и крестьянам.
– Военных потом война выкосила, а родственники репрессированного комсостава, считай, та же интеллигенция. У крестьян же нет реальной возможности отомстить власти. А у интеллигенции есть, и желание поквитаться с властью никуда не пропало. Самым ядовитым источником конфликта является обида и уязвленное достоинство человека.
