– Именно. И я вот сейчас не уверен, что атмосфера в агентстве располагает к объективному подходу и холодному анализу. К нам уже присылали агентов из Вашингтона, и ничего хорошего из этого не вышло.
– А от меня-то вы чего хотите?
– Чтобы вы сказали, что обо всем этом думаете. Может, вы заметите что-то, неизвестное нам. Сейчас мы пытаемся найти Маркуса. На данный момент – это важнейшая задача. Если он еще жив…
Николсон явно хорошо владеет своими эмоциями, и в голове у него наверняка намного больше мыслей и чувств, чем он сейчас демонстрирует. Но я не могу понять, что именно он скрывает: что Маркус – подозреваемый, или что на самом деле существует совершенно другая версия развития событий.
Я очень надеялся, что мне не придется вспоминать Тоймена. Слишком уж о многих моментах, связанных с этим делом, не хотелось думать лишний раз. Его жертвами были в основном афроамериканские мальчики с необычными чертами внешности, чаще всего из неблагополучных семей. В результате даже соседи не сразу поняли, что в районе орудует серийный убийца. Он был священником и при этом годами убивал детей в Южном Централе Лос-Анджелеса и Атланте. Более того, он организовал летний лагерь для детей из неблагополучных семей непосредственно рядом с логовом, где убивал.
В ту ночь, что я его нашел, он как раз готовился убить очередного мальчишку. И, несмотря на то, что я его выследил, Ойо сумел ускользнуть и у него почти получилось бежать из страны. Он убил двоих – своего знакомого и его жену, а детей бросил связанными в ванне, чтобы спрятаться в их доме. Я застрелил его, увидев через стеклянную дверь, и рассказал полиции, что он сам в этот момент доставал пистолет.
На самом деле нет. Я не собирался давать ему шанса. Просто застрелил на месте. Что означает, что в некотором смысле я ничем не отличаюсь от Константина Коновалова. Он убил Артемьева ради государства, которое сказало ему, что Артемьев – угроза национальной безопасности. Кто-то, кто плохо меня знает, наверное, предположит, что я убил Ойо в слепой ярости от того, что он натворил. На самом же деле в момент выстрела я был предельно спокоен. Я принял взвешенное решение и нажал на спусковой крючок. Риск, что ему удастся ускользнуть, был слишком велик.
Не знаю, что там произошло в Атланте, но, похоже, я заглотил наживку Николсона. У Ойо и раньше были подельники. Один из них погиб в тюрьме. От мысли о том, что где-то на свободе разгуливает кто-то из его друзей, мечтающих о мести, бросает в холодный пот. Я смотрю на Джиллиан и вижу, что она думает о том же – если преступник связан с Ойо, то я тоже в опасности. И Николсон явно об этом знает, но молчит. Значит, у него что-то еще на уме, но что именно, мне пока совершенно не ясно. Правильнее всего было бы просто подняться и уйти.
К сожалению, любопытство вечно толкает меня делать вещи неправильные.
– Агент Николсон, вы не могли бы оставить нас с Тео на пару минут одних? – спрашивает Джиллиан.
– Конечно. Вам наверняка нужно это обсудить, – отвечает он и отходит от столика.
Нам не нужно ничего обсуждать, Джиллиан и так прекрасно знает, что творится у меня в голове. Она сжимает в ладонях мою руку и криво улыбается.
– Бедный Тео, никак они не оставят тебя в покое.
– Бедная Джиллиан, угораздило тебя связаться с самым безумным профессором.
– Ну, кто еще с кем связался.
Я уже совсем не тот человек, который начинал искать Джо Вика в лесах Монтаны. Опыт изменил меня, я стал другим. Что действительно вызвало мое беспокойство, когда я изучал ДНК Вика, так это множество общих черт между нами. Мне тоже нужно охотиться.
Глава 4
Грань
Я паркую прокатную машину напротив дома Ойо на окраине Атланты. Он стоит недалеко от церкви, где Ойо служил священником. Когда первобытная часть подсознания понимает, где я, по телу пробегает дрожь.
По периметру участка стоят металлические ограждения. Ворота замотаны полосатой полицейской лентой и обвешаны знаками «Вход воспрещен». Но ни лента, ни знаки не мешают людям приносить цветы и фотографии жертв маньяка. Деревья и разросшиеся кусты, оставшиеся от питомника растений, который был там до того, как Ойо купил участок, в лунном свете как будто окутаны голубоватым мерцанием. Несмотря на то, что и церковный лагерь, и питомник принадлежали Ойо, он предусмотрительно указал разные данные в документах на собственность, чтобы формально они не были связаны.
Состоятельные люди, спонсировавшие покупку, стали его последними жертвами. От мысли, что Ойо купил церковный лагерь потому, что тот был рядом с заросшим садом и сараем, где он мог спокойно творить свои жуткие дела, становится не по себе. Подростки из неблагополучных семей впервые попадали в лагерь и проводили лето в двух шагах от помещения, где монстр насиловал и мучил жертв перед тем, как убить их самыми жуткими способами, которые приходили ему в голову.
Мои мысли возвращались к человеку, которого обыватели теперь знали под именем Тоймен, намного чаще и совершенно иначе, чем к истории с Джо Виком. Вик был как сила стихии. Я убежден, что он был прирожденным убийцей. Он полностью отдавал себе отчет в том, что творит, и шел на неимоверные ухищрения, чтобы скрыть свои преступления, но никогда не пытался остановиться. В ту ночь, что мы встретились лицом к лицу, он без колебания убил всю свою семью – они были лишь реквизитом, от которого Вик избавился, как только в нем отпала нужда.
У Ойо тоже было влечение – ему нужно было убивать и поедать этих мальчиков. Но его убийства были как религиозные ритуалы на основе смеси восточноафриканских верований и христианства. Что-то подобное проводили многие шаманы. Так, в отдаленных уголках Африки «ведьминых детей» – девочек и мальчиков альбиносов – изгоняли из племени, а иногда и убивали, чтобы получить магическую силу.
Когда я рассказываю об этом коллегам, они, конечно, ужасаются такому варварству. Тогда я спрашиваю их, как часто они слышат шутки или сами шутят на тему инвалидов или умственно отсталых. Да, конечно, одно дело убить ребенка за генетические отличия и совсем другое – пошутить про инвалида, но и то, и то – акты жестокости и дегуманизации. И хотя в законе четко прописано, что можно делать, а чего нельзя, наше личное чувство дозволенного может придерживаться других норм.
Я убил Ойо. И если бы меня судили, то, возможно, признали бы виновным. Мою совесть это ничуть не отягчает, я знаю, что совершил правильный поступок. Но Ойо был уверен в том же самом. Я думаю, он был уверен в собственной моральной правоте, убивая этих детей. И хотя он явно наслаждался процессом, сами убийства были весьма сходны с традиционными жертвоприношениями, которые вполне одобряются некоторыми культурами. Разве палач не имеет права получать удовольствие от работы?
Мой преподаватель философии как-то сделал мне неоценимый интеллектуальный подарок, наверное, лучший в моей жизни, – набор мыслительных инструментов. И хотя в основе была не его собственная идея, то как он использовал эти инструменты, до сих пор во многом определяло образ моего собственного мышления. Профессор Рикман – или просто Рик, как мы его звали – советовал представить ящик с инструментами, в котором лежат очки, меняющие наш взгляд на вещи и способ мышления. Каждая пара очков дает нам определенные знания. Так он на практике использовал модель психики человека – чтобы понять, как видят мир другие люди.
[3]
