– Приходится, – притворно вздохнула Светка. – Когда тебя пытаются замуровать в стену, сжечь на костре или скормить очередной болотной нечисти, начинаешь задумываться о надёжной теоретической базе.
– А как же тогда «Пир»? – напомнил я лениво. – Там вполне себе… творчество. Это сразу видно, творчество, вдохновение, всё такое…
– «Пир» – это, конечно, предупреждение, – ответил отец. – Чтобы человек увидел – и испугался. Даже я испугался. Это как веха на болоте: путник видит её и понимает – рядом трясина. И обходит стороной.
– Нелогично, – заметил я. – Зачем вывешивать предупреждение, если всем городом предаёшься поганому?
– Не бывает никогда, чтобы всем городом, – ответил отец. – Средь козлищ всегда найдутся агнцы, иначе никак. Человек слаб, очень часто он опускает руки и соглашается со злом, хотя и понимает, что творится неладное. Возможно, кто-то из работников музея был не очень доволен хозяином города. Сказать путешественникам напрямую нельзя, да и поверит кто разве в такое? А картина… Когда видишь такую картину, ты обязан задуматься.
Я снова вспомнил «Пир». Интересно, он всё-таки сгорел? Или его спасли? Не знаю, предупреждение предупреждением, но я бы не очень расстроился, если бы узнал, что «Пир» сгорел.
– Это явный знак, – продолжал отец. – Лично я, увидев эту забавную картинку, сразу всё понял.
– И я тоже всё поняла, – тут же сообщила Светка. – Я ещё раньше всё поняла, по спорынье. Спорынья просто так пшеницу не жрёт, верный признак – или стрига, или другая нечисть рядом.
– Спорынья может быть вызвана вполне себе биологическими причинами, – сказал я.
– Может быть вызвана. Но очень часто как раз это признак, правда ведь, пап?
– Признак, – согласился отец. – Если спорынья, или мокрицы, или крысы вдруг.
– Вот, – Светка ухмыльнулась. – Но если честно, я ещё до спорыньи поняла. У меня, ещё когда мы через понтоны переправлялись, руки зачесались. А это верная примета. Помните, я сказала тогда, что у меня руки чешутся?
А я не сразу всё понял, я не такой понятливый, у меня руки не чешутся.
– И всё-таки я бы сняла с него голову, – вздохнула Светка.
– Не переживай, – сказал отец. – Никита из тех, кто дело знает. Хоть и охламон. Никто не уйдёт от гнева. Все нечистые и те, кто с ними, записаны в число, и день жатвы близок. Близок! И когда…
Отец понюхал воздух.
– Мне кажется, здесь чем-то пахнет, – сказал отец.
– А я сразу говорила, – буркнула Светка. – А я давно говорила.
Ну да, воняет. Отец помыл машину, но вонь не исчезла. Она растеклась от расколотого бампера, пробралась через двигатель и просочилась в салон.
– Надо ещё проветрить… – Отец снизил скорость, свернул вправо.
Я не стал спрашивать куда, мы отъехали километра полтора от шоссе в глубь леса и остановились в низине, в сухом глубоком овраге. Вышли на воздух.
– Да бесполезно, – сказала Светка.
– Ничего не бесполезно. Вы выгрузите вещи, а я поищу можжевельник.
Отец огляделся и пошагал вдоль дороги, всматриваясь в лес.
– Вещи тоже провоняли… – Светка смотрела исподлобья.
– Окурим можжевельником, – сказал я. – Может, и нормально будет…
– Ага, окурим.
Я открыл багажник.
– Марс! – позвал отец. – Сюда иди! Топорик захвати!
Я взял топорик и направился за отцом.
Близок час. Скорый час, это уж непременно. Небо падёт, исчезнет горизонт, солнце сойдётся со тьмой, и начнётся великая битва, и День Гнева будет страшен, всё как полагается. Светке, разумеется, пойдут Доспехи Света, а Голодный Меч не остынет в моих руках, это само собой. Лисин ещё. Лисин, как воин света. И РГД-7 вместо сияющей сабли. Смешно, конечно. И жалко. Но других воинов света у нас нет. И отец этим обеспокоен. Ему кажется, что мы одни перед грядущей тьмой и ряды наши слабы и немногочисленны. Отец боится за мир и боится за нас, потому что, если наша армия дрогнет, то…
Горячий воздух толкнул в спину. Ну, понятно.
Я обернулся.
Светка жгла машину. Из ладоней у Светки вырывался огонь, он хлестал внедорожник, плавил резину, ломал стёкла, ел краску. Железо вспучивалось под огнём и со скрежетом деформировалось, отчего казалось, что машина корчится, как живая.
Рванул бензобак, борт раскурочило.
Светка хихикнула, дунула на пальцы, стряхнула руки. На землю упали огненные капли, задымился мох, Светка затоптала дым. Потёрла ладони.
Довольная.
– Полегчало? – спросил я.
– А то!
Светка улыбнулась.
Подошёл отец с охапкой можжевеловых веток.
– Хорошо горит. – Я кивнул на машину.
– Вижу. – Отец бросил можжевельник. – Там, между прочим, и документы были, теперь новые делать.
– Ну и ладно, в первый раз, что ли, – отмахнулась Светка. – Зато на душе так… – Светка улыбнулась: – Легко.
Отец тяжело вздохнул. Машина горела.
– Мы пройдём по земле и выжжем всю нечисть дотла, – Светка зевнула. – И никакого зловония, только огонь.
– Я предпочитаю сталь, – сказал я. – Высоколегированную сталь и чистую соль…
– «Огненный смерч», – Светка снова сжала кулаки. – Я бы обрушила его на все эти затхлые норы.
– «Железная саранча» тоже неплохо бы пошла…
– Развоевались, – усмехнулся отец. – Вояки. А мне теперь машину надо искать…
Ну да, смешно, конечно. Но, с другой стороны, мы столько дней были под колпаком этого поганца, так что неудивительно, что хочется огня, как можно больше огня…
– И всё равно они будут строить мосты, – вздохнула Светка.
– Но с каждым годом эти мосты будут всё у́же и у́же, – возразил отец.
Машина горела.
– Пожар бы не начался, – я кивнул на внедорожник.
– Не начнётся, – отец посмотрел на небо. – Скоро дождь ведь.
Я тоже поглядел. Никаких намёков на дождь, но отцу, конечно, виднее.
– Машина была почти новая, – сказал я. – И рюкзак почти новый. И…
– Ты редкостный нытик, – Светка хихикнула. – Тебе бы калошами торговать – достиг бы успеха.
И моя наглая сестра, насвистывая, пошагала к трассе.
– Дождь будет, – повторил отец. – Погода меняется.
И направился за Светкой.
Машина догорала.
Я снова поглядел в небо. Какой дождь, хорошая погода…
Между соснами плыли облака. Пока ещё белые, пока ещё беззаботные.
