Рейтель спросил:
– Вы это сделали для того только, чтобы выжить и получить более приличные условия содержания хотя бы на время подготовки?
– И это в том числе. Но главное, я действительно ненавижу советскую власть. Это режим Сталина сделал меня таким.
– Вот как? Подробнее.
– Родился я в Москве, в 1912 году. Отца не помню, мать – учительница начальных классов, говорила, что он геройски погиб в Монголии. Отчим был штабным офицером у Деникина. Перешел к красным и служил им верой и правдой в оперативном управлении генерального штаба под началом комдива Амосова. В 1930 году я был призван в РККА. Мать и отчим хотели, чтобы я учился в Московском государственном университете и стал историком. Я поступал, но не поступил. Призвали в армию, в пехоту. Подал рапорт, был отправлен на обучение в 1-ю Советскую объединенную военную школу РККА имени ВЦИК, сейчас это Московское пехотное училище.
Рейтель прервал его:
– Мне известно об этом заведении. Учился три года, значит, выпустился в 1935-м?
– В 1936-м, в звании лейтенанта. В злопамятном 1939 году я уже командовал стрелковой ротой и был старшим лейтенантом.
Рейтель спросил:
– Почему в злопамятном?
– В 1939 году арестовали отчима, обвинили в шпионаже на японскую разведку, ничего другого придумать не смогли.
– Мать тоже арестовали?
– Нет, она умерла от воспаления легких в 37-м.
– Как отразился арест отчима на вашей службе?
– Никак. Все же это отчим, и потом, с 37-го года, с похорон матери и до момента ареста, мы с ним не виделись.
– Отчима расстреляли?
– Не знаю. Наверное. Мне не сообщили.
– Почему вы до конца не выполнили свой долг? Вы же давали присягу?
Бывший капитан поморщился:
– У нас в Москве был дом, где в основном проживали старшие офицеры Генштаба. Когда я приехал в Москву перед самой войной в отпуск, в нем офицеров почти не осталось – квартиры заняли партийные чиновники. Мой товарищ, мы жили вместе, инженер-технолог на автозаводе, был расстрелян за антисоветскую деятельность в 38-м году. А какой он антисоветчик? Просто кому-то из партийных лиц приглянулась квартира товарища. Вот и пустили в расход, а жену с дочерью выслали куда-то в Казахстан. Я принимал присягу, когда репрессий еще не было. А сдался еще и потому, что если бы вышел бы к своим, то и меня расстреляли бы. А за что? За то, что командование армии бездарно управляло войсками? Да что об этом говорить! Ненавижу большевиков!
Рейтель кивнул:
– Понятно. Вы знаете, к чему вас готовят?
– Так точно!
– И морально готовы выполнить задание?
– Даже не сомневайтесь. Моя жизнь закончена. Хоть кого-то из виновников заберу с собой!
Рейтель распорядился:
– Ступайте в медпункт на более тщательный осмотр.
– Слушаюсь, герр оберштурмбаннфюрер.
Рейтель подошел к молодому солдату.
Тот представился:
– Курсант учебного центра, бывший лейтенант погранзаставы Болотенко Степан Андреевич.
– Молодец, лейтенант, – проговорил Рейтель, – признаюсь, не ожидал, что вы так легко разберетесь с вашим более сильным соперником.
– Я же служил в погранвойсках. На заставе мы постоянно отрабатывали приемы рукопашного боя. Служба на границе подразумевает захват нарушителей.
– Значит, пограничник?
– Так точно. Служил заместителем начальника заставы Шиманского погранотряда, Западная Украина. Был женат полгода. На рассвете 22 июня 41-го года застава подверглась бомбардировке. Я поспешил в подразделение, поднятое по тревоге, когда бомба попала в дом. Моя беременная жена погибла. До казармы добежать не успел, на территорию ворвались мотоциклисты и бронетранспортер. А у меня только револьвер. Бросил оружие. Дальше как у Еганова – плен, концлагерь, беседы, учебный центр.
Рейтель сказал:
– У капитана были причины ненавидеть советскую власть, а у вас я их не вижу.
Лейтенант повысил голос:
– А зная о том, что ваши войска вот-вот начнут наступление, не укомплектовать заставу до штата военного времени, не пополнить арсенал необходимым количеством боеприпасов! И эти постоянные «не поддаваться не провокации» разве не предательство власти по отношению ко мне и ко всем бойцам погранзаставы? Нам нечем было обороняться, даже если бы мы и успели занять позиции. Боеприпасов хватило бы от силы на час боя. А против авиации мы вообще были бессильны. Ближайший полк, где стояла пулеметно-зенитная рота, находился в десяти километрах восточнее.
– Вы сообщали командованию о складывающейся обстановке?
– Ежедневно вместе с начальником. В ответ одно и то же: не паникуйте, немцы не решатся начать войну. Вот и не начали. У меня, герр оберштурмбаннфюрер, жена на шестом месяце беременности из-за тупости командования погибла, а я должен умирать за эту власть? Нет, я должен мстить ей, и за жену, и за неродившегося ребенка, и за моих солдат, которые там погибли.
– Ясно. Свободен.
Бывший пограничник пошел к казарме.
Грунов спросил:
– Ну, что скажете, герр оберштурмбаннфюрер?
– А что вы хотите услышать?
– Ну, хотя бы мнение о моральных качествах курсантов, учитывая, что подготовка их только началась.
– О делах, полковник, судят по результатам. А результаты будут, как только мы отправим в тыл русских первую партию диверсантов. Вот тогда можно будет делать какие-то выводы. Сейчас пока бесполезно. Или я не прав?
– Абсолютно правы, герр оберштурмбаннфюрер.
– Это хорошо, это очень хорошо.
Он провел в центре целый день, внимательно приглядываясь к курсантам и кандидатам, оценивая работу инструкторов и поверяя качество пищи.
С объекта Рейтель выехал в 18.50. Он погнал свой «Фольксваген» через Бускуле, въехал в Ригу и остановился у здания гестапо. Дежурный унтер доложил, что начальник на месте.
Рейтель поднялся к нему.
Гауптштурмфюрер Кесгер радушно встретил товарища:
– О, Марк, не ожидал. Какими судьбами?
– Да я вот подумал, а не погулять ли нам сегодня, Болдер?
– Я всегда готов. Поедем в бордель или вызовем девочек на дом? Ты знаешь, у меня есть квартиры, о которых известно только мне.
– Думаю, удобнее будет в борделе. Там и женщин приведут на выбор, и вино подадут. Вот только с конфиденциальностью могут возникнуть сложности.
– О чем ты, Марк? Какие сложности? Это у меня-то? Да весь бордель будет держать язык за зубами.
Рейтель рассмеялся:
