За последний год — Джо это чувствовал — Иоав тоже от него отдалился. Только один раз он непринужденным тоном спросил: «Что это с тобой творится?» Иоав сперва сделал вид, что не понимает, о чем речь, потом покраснел и буркнул: «Это все чертова работа; всю кровь высасывает». Джо попытался копнуть поглубже, но Иоав ушел от вопросов. Теперь они вместе часами сидели в тишине, разговаривали мало и только на обыденные темы. Хотя Джо знал, что причина отдаления Иоава не связана с ним самим, это причиняло ему такую боль, что он не мог заставить себя преодолеть барьер. Он обращался с другом предельно деликатно и тактично, как с подростком, ничем не выдавая обиды.
Джо Линдер не знал большей жертвы, чем эта — любить человека и не вмешиваться в его жизнь. Но подобное изменение воспринимал как часть общего спада. Он замечал, что люди начинают уставать от его компании, и у него опускались руки. Джо не обладал завидной убежденностью Евы Нейдорф в своей способности изменять ход собственной или чужой жизни.
Мысли постепенно иссякли. Джо посмотрел на книгу, на сигарету, догоревшую в пепельнице и превратившуюся в столбик пепла. В комнате был собачий холод. Преодолевая боль в спине — давал о себе знать хронический радикулит, — он поднялся и отправился в маленький кабинет за порцией виски. Хорошо еще, нашлись хотя бы чистые рюмки. Вернувшись и усаживаясь в кресло, он наткнулся на странный комочек, который оказался резиновой уткой Даниэля. Свободной рукой он почесал ей голову. В ясный день через большое окно в эркере были видны Иудейские горы. Сейчас, в три часа ночи, он видел одни лишь чернеющие небеса. После начала строительного бума в шестьдесят седьмом году квартира в четырехквартирном доме, до этого одиноко стоявшем на пустыре, перестала быть тихой гаванью. Прежняя магическая прелесть возвращалась только по ночам, и Джо проводил долгие часы, созерцая великую тьму за окном. Иногда просиживал в кресле, пока не начинало светать.
Правда, изредка ему доставляло удовольствие, почти счастье, когда вокруг собиралось много людей. Две недели назад он устроил вечеринку в честь защиты Тамми Цвиелли в субботу после презентации и голосования. Он сделал свой фирменный пунш, возымевший обычное окрыляющее действие. Пришли все. Даля вела себя, как положено хозяйке: временное перемирие. Он со всеми обнимался, всех любил; прошла даже боль в спине, хотя они сидели на большом балконе и было холодно. Шутки и чувство товарищества, казалось, согрели даже холодный воздух.
Хильдесхаймер не пришел (он никогда не принимал участия в светских мероприятиях, поскольку «именно такого рода вещи мешают переключению», а на вечеринках всегда присутствовал кто-то из его пациентов); Евы тоже не было, и Джо чувствовал себя ничем не скованным.
Самое приятное время наступило под конец, уже поздно ночью, когда осталась только молодежь, то есть те, кто еще считал его достойным восхищения. С ними он таким и был: тонким, остроумным, с прекрасным чувством юмора. Даже Иоав, пришедший из-за Тамми, был в приподнятом настроении. Когда он улыбался Джо, глаза его сияли, как прежде. Даже когда все разошлись по домам, а он остался один и бродил по дому, заставленному бумажными стаканами с остатками пунша, ему не стало грустно. Еще несколько дней после вечеринки он чувствовал себя счастливым, приятные воспоминания грели душу.
Джо вздохнул и поднялся. Он механически подошел к книжному шкафу и почти наугад вытащил книгу в мягком кожаном переплете с потускневшим, когда-то золотым, обрезом. Он знал в ней каждую страницу, каждую строчку. Согласно легенде, Дейч заставил Джо Линдера выучить немецкий как условие его зачисления в Институт. Джо был только рад поддержать любой миф, который помещал его в центр внимания, демонстрировал в новом, необычном свете. Все в Институте восхищались его свободным немецким. На самом деле немецкий был родным языком его матери, на нем он разговаривал с родителями — немецкими евреями, эмигрировавшими в Голландию.
В трудные минуты он обращался к немецкой поэзии, своему тайному утешению. Книга распахнулась на «Середине жизни» Гёльдерлина: он знал стихи наизусть, но любил вглядываться в буквы, строчки, готический шрифт, прикасаться к тонким, легким листам бумаги.
У Джо было две тайны, два солнечных острова: любовь к первой, навсегда потерянной жене и любовь к поэзии.
Но на этот раз Гёльдерлин не принес облегчения, у Джо сдавило горло, и слезы, тщетно искавшие выхода, остались непролитыми.
В половине четвертого, заглянув в миниатюрный ежедневник, он увидел, что первый утренний пациент появится не раньше девяти часов. Он задал время телефонному будильнику, пошел в спальню, захватив с собой стакан с водой, и открыл ящик столика у кровати, в котором держал таблетки снотворного.
Джо включил ночную лампу, протянул руку и стал на ощупь искать таблетки. Ими его снабжал Розенфельд, неизменно приговаривая: «Как и положено, сапожник без сапог. Чем глотать эту отраву, не лучше ли обратиться к психотерапевту?»
На сей раз Джо Линдер ощущал себя настоящим праведником: последнюю таблетку он принимал две недели назад. Тяжелый день, подумал он, глотая барбитурат и возвращая упаковку на место. После чего выключил свет и стал ждать чуда.
Однако, прежде чем началось действие снотворного, Джо понял, что, когда его рука шарила в ящике, что-то было не так. Чего-то, на что обычно натыкалась рука, теперь там не было.
Не зря Джо Линдер повторял, что чем старше становишься, тем лучше понимаешь правоту Фрейда: ничего случайного не бывает. Да, это было предопределение — то, что он вспомнил про пистолет именно в тот день, а не накануне.
Поняв, чего не хватает в ящике, Джо тотчас снова включил лампу, встал с постели, выдвинул ящик полностью и вынул из него все содержимое. Он не нашел того, что искал. Не нашел и в другом ящике, и ни в каком другом месте в комнате.
Но снотворное начало действовать, тело потяжелело и перестало слушаться. Он лег с мыслью, что все можно отложить на утро, и погрузился в сон под звучащую в голове вторую строфу «Середины жизни»: А ныне: где я найду / В зимней юдоли цветы — о, где / Свет, и тепло, / И тени земли? / Стынет в молчанье / Крепость. В ветре / Скрежещет флюгер
[3]. Джо спал глубоким сном, пока его не разбудил звонок телефона, во сне преобразившийся в вой сигнализации его взломанной машины.
Семь часов тридцать одна минута, сообщил голос в трубке. Джо остался сидеть в кровати, ломая голову над тем, как отменить первый утренний сеанс, чтобы съездить в полицию и сообщить о пропаже пистолета.
7
Утром в ту субботу, когда Ева Нейдорф была найдена мертвой в Институте, находившемся под строгим надзором, пациентам больницы Маргоа было позволено выйти в сад. Однако, несмотря на увещевания медсестры («Вы только посмотрите, какой чудесный день!»), обитатели закрытого мужского корпуса № 4 были склонны оставаться в постели. Сестра Двора ходила от кровати к кровати и уговаривала их встать и выйти на солнышко. Поддались на уговоры только двое: Шломо Коэн и Ниссим Тубол. Они тяжело поднялись с кроватей, пересекли большую комнату один за другим, двигаясь подобно лунатикам, и остановились в дверях, щурясь от солнечного света.
