— Шорер потянул за все ниточки, — гордо сказала она, как будто тот оказал ей личное одолжение; а сейчас, пока Михаэль съездит домой к Нейдорф, она попробует связаться с теми гостями с вечеринки, кого еще не застала. — Мэнни сейчас в комнате для допросов, — сообщила она, — вместе с первым из них по списку — Розенфельдом. У него такой идиотский вид с этой сигарой!
Михаэль подивился, откуда у нее столько энергии. Он чувствовал себя старым, вымотанным, а кроме того, ужасно хотелось спать.
Он вышел из кабинета, натянул куртку, устало махнул рукой Эли, который собирался опрашивать еще одного гостя с вечеринки, попросил его передать материалы Цилле в конце дня и созвать общее совещание на следующее утро. Эли обещал все сделать после дознания, но прибавил, что лучше бы все же Михаэлю самому все сказать Цилле.
— Координатор-то она, — сказал он, иронически улыбаясь. — А я должен получать от нее указания, так ведь?
Михаэль не стал спрашивать, что тот имел в виду; он чертовски устал от игр, в которые играли между собой Эли и Цилла. Все было бессмысленно; и вообще, в итоге они никого не отыщут и выяснится, что она покончила с собой, а пистолет унесли феи. Ну и пусть, шло бы оно все подальше, подумал он.
Ему пришлось собрать последние силы, чтобы отделаться от напористой молодой репортерши, караулившей его возле машины в надежде получить эксклюзивное интервью для женского издания. Она отчаялась поймать его по телефону, умоляюще произнесла девушка; она ждет здесь целую вечность; пожалуйста, всего несколько слов… Михаэль вежливо извинился, сказал, что спешит, и переадресовал ее к пресс-секретарю — у него она получит всю информацию о данном деле.
— Но меня не интересует полицейская точка зрения. Я хотела написать о вас. Личностный взгляд. Глубинный портрет. Вы кажетесь интересным человеком, я уверена, что публике будет захватывающе любопытно прочесть о психологии знаменитого детектива.
— Мне жаль, — сказал Михаэль, забираясь в машину. При этом он успел оценивающе обозреть ее длинные стройные ноги, удивиться, как ей не холодно в такую погоду в тонких туфлях, и прикинуть, какова она, с таким темпераментом, в постели. — Мне запрещено давать интервью, пока я веду следствие. Попробуйте позже, когда все закончится, если желаете, — любезно добавил он.
— А когда, по вашей оценке, это произойдет? — спросила девушка и нажала кнопку диктофона, который держала в руке.
Михаэль поднял палец в потолок, завел мотор и ответил, поворачивая руль:
— Спросите Его, если сможете дозвониться.
12
— Да, — отозвалась Нава Нейдорф-Зехави, прижимая к плечу младенца и поддерживая его головку одной рукой. Гиллель мягко забрал малыша у нее из рук и вышел из комнаты. До сих пор все его попытки разлучить мать и дитя терпели неудачу.
— Она цепляется за него изо всех сил. Не думаю, что вам удастся сегодня от нее чего-то добиться, — предупредил он Михаэля, когда открывал ему дверь.
Только когда Михаэль спросил, встречалась ли Ева Нейдорф за границей с кем-либо, помимо членов семьи, Нава обратила внимание на сидящего перед ней человека. Хотя раньше она вежливо поздоровалась с ним и выразила желание оказать полиции помощь в поисках виновного, «кто бы он ни был», никакого интереса к тому, что Михаэль им рассказывал, она не проявила. Беседу главным образом поддерживал ее брат Нимрод. Его поразило, что в дом проник чужой. Нет, он не удивился, когда увидел беспорядок в кабинете матери, решил, что это полиция обыскивала дом. На этот счет он отнес и разбитое окно в кухне.
Пристальный осмотр показал, что не были украдены ни картины, ни какие-либо другие ценности. Что до драгоценностей, сказал Гиллель, надо проверить, что лежит на хранении в депозитной банковской ячейке.
Михаэль добросовестно все записывал. По прошествии часа он наконец поведал им о пропавшем списке пациентов и адресной книжке. О тексте лекции умолчал.
Гиллель подпрыгнул на стуле, в возбуждении взмахнул руками и почти завопил:
— Нава, ты слышала? Ты понимаешь, что он говорит? Значит, не совпадение, что…
Но Нава так испугалась, что он немедленно умолк, подошел, уселся рядом и стал поглаживать ее по руке. Тогда Михаэль и спросил, встречалась ли доктор Нейдорф с кем-либо вне семейного круга.
— За все то время, что пробыла у вас, — подчеркнул он и взглянул Наве в глаза, когда та сказала «да» и в первый раз залилась слезами.
Нава всхлипывала, как ребенок. Михаэль терпеливо ждал. Все молчали, покуда молодая женщина не успокоилась немного; тогда заговорил Гиллель:
— Она возвращалась через Париж и задержалась там на сутки. Я сам покупал для нее билеты. До этого момента она не встречалась ни с кем, кроме нас. Она приехала только для того, чтобы побыть с Навой во время родов. Прибыла за два дня до рождения малыша, была страшная спешка, она помогала готовить комнату для ребенка, потом у Навы начались роды, и она была все время с нами в больнице. — Он потрепал жену по руке. — Роды длились много часов. Нава провела в больнице неделю. Всю эту неделю мы с Евой постоянно находились вместе. Мы посещали Наву, готовили одежду для малыша и все остальное. Вечерами Ева работала над лекцией, которую собиралась читать в субботу, когда…
Он остановился и с опаской посмотрел на Наву. Та перестала плакать, полные горя глаза покраснели. Внезапно она стала очень похожа на своего младшего брата, сидевшего на другом конце того самого светлого дивана, на котором Михаэль сидел вечером в субботу. (Неужели это было только позавчера? — подумал он.) Брат и сестра уставились перед собой, на лицах читался гнев, и Нава Нейдорф наконец начала что-то соображать.
— Я плохо поняла, что вы здесь говорили. Вы говорили, что, — она сглотнула и сделала глубокий вдох, — что причиной смерти моей матери была ее работа?
— Из-за лекции? — подхватил Нимрод. — Вы говорите, что все случилось из-за лекции?
Михаэль рассказал им о пропавших экземплярах лекции, о безрезультатных поисках в Институте.
— Может быть, — спросил он, — она оставила один экземпляр в вашем доме в Чикаго?
Они переглянулись. Нимрод задержал дыхание, напряженно переводя взгляд с Навы и Гиллеля на Михаэля и обратно. Нет. Ничего не оставляла. У них большой дом в пригороде. Ева жила в отдельном крыле с собственной ванной комнатой. «Так что она могла немного передохнуть», — сказал Гиллель. Они в глаза не видели этой лекции. Если и оставались черновики, приходящая прислуга, должно быть, их выбросила.
— Никаких шансов, — заявил Гиллель. — Вы не представляете, какой аккуратисткой была Ева.
Нимрод покачал головой и хмыкнул. Гиллель взглянул на него и умолк.
— А что с этим рейсом на Париж, о котором вы упомянули? — спросил Михаэль. — Вы что-то собирались сказать?
Гиллель снял очки и потер глаза. Затем сказал:
— За день до возвращения Навы из больницы я застал Еву на кухне в два часа ночи. Сначала я подумал, что она от волнения не может уснуть, как и я, ждет приезда Навы и малыша, но, когда она заговорила, я понял, что ее нервозность и напряжение связаны с той лекцией. Она все повторяла, что если бы могла посоветоваться с Хильдесхаймером, то сняла бы тяжесть с души. Я спросил, почему бы ей не позвонить или не написать ему, но она ответила, что такое нельзя обсуждать по телефону или в письме, а до лекции у нее не будет времени. Я уже хотел предложить ей поехать домой пораньше, но подумал, что она обидится после того, как столько помогала нам с малышом. — Голос его зазвучал задумчиво: — Я спросил ее, нельзя ли посоветоваться еще с кем-нибудь; она широко раскрыла глаза и сказала: «Ну конечно, как же я раньше об этом не подумала». Так возникла идея лететь через Париж. Есть какой-то психоаналитик, ее подруга, которая живет в Париже. Я не помню ее имени, но оно у меня где-то записано, и номер телефона тоже. Ева позвонила, когда в Париже наступило утро, и договорилась о встрече. Я не понимаю по-французски, во всяком случае, очень плохо. Знаете, я прямо поразился, как бегло разговаривает Ева!
