Он явно готов был беседовать на любую тему и даже при упоминании об убийстве лишь слегка помрачнел, но продолжал говорить так же охотно. Однако, провожая доктора Бихама к двери, Охайон снова не мог избавиться от тревожной досады. Видимость обманчива, думалось ему. Все это лишь верхушка айсберга. Или этот человек действительно не имеет отношения к делу? Михаэль посмотрел на часы и перемотал пленку. В кабинет без стука зашла Цилла. Она сообщила, что уже три часа и пора бы прерваться на обед. Михаэль сказал было, что у него куча работы, но Цилла не отставала:
— Мы только дойдем до угла — ты же знаешь, ненавижу есть одна, а Эли нет, он даже не звонил.
Михаэль, вздохнув, натянул куртку и подал Нилле руку, по пути они прихватили Мэнни.
— Ничего не проясняется, — пожаловалась Цилла.
Пока Михаэль потягивал крепкий кофе по-турецки, который старый хозяин кафе на углу улицы Хелени Хамалка приветливо поставил перед ним на маленький качающийся столик, ему внезапно пришло в голову, что доктор Бихам изо всех сил, хотя не так отчаянно, как Линдер, старался понравиться, произвести впечатление. Но даже это не помогало понять, отчего же у доктора Бихама в глазах такая печаль. Надо будет как-нибудь спросить Хильдесхаймера.
14
Прошло две недели с тех пор, как Михаэль поручил Балилти собрать информацию о полковнике Иоаве Алоне, а офицер разведки как на дно залег. Дней через пять Михаэль стал повсюду его разыскивать и в конце концов поймал дома поздней ночью, но тот отказался с ним говорить:
— Я работаю, Охайон. Когда будет что сказать, я сам тебя найду, поверь.
Михаэль верил, но ему не терпелось:
— А что насчет женщины? Хоть о ней-то расскажи.
Но Балилти сказал, что по телефону больше ни о чем разговаривать не станет.
Дела текли рутинным порядком. Погода улучшилась. Гости с вечеринки и пациенты были все опрошены. Детектор лжи показал, что все говорили правду. Только Дина Сильвер сообщила, что сильно страдает от синусита и просит пока отложить тест. Новые факты на свет не вышли. Михаэль понял, что пора на время остановиться и устроить, как он сказал Эли во время очередного совещания, «маленький спектакль».
Коллеги Михаэля утверждали, что, когда он работает над делом, в него словно диббук вселяется. Шорер припомнил это во время рабочего доклада Михаэля.
— Теперь твой диббук набросился на Дину Сильвер? Я не говорю, что ты не прав, но скажи — разве ты никогда не ошибаешься? У нее пневмония — я говорил с семейным доктором. И даже если она не так уж опасно больна, все же у тебя нет оснований теребить ее. Опереться тебе не на что, разве что на твое знаменитое «предчувствие». Не забывай, кто ее муж.
В неслужебное время, за поздним ужином на рынке Маханех-Иегуда, Шорер признал, что, если бы супругом Дины был не судья Сильвер, может, он бы так не деликатничал.
— Но, — заявил он, со звоном опуская вилку на блюдо, — тут есть и твоя вина. Приведи мне кого-нибудь, кто видел в субботу утром ее машину. Хоть кого-нибудь!
Михаэль, за последнюю неделю утративший аппетит, мрачно поведал ему о разговорах с соседями, с людьми, игравшими в теннис на корте напротив Института в то утро, даже с охранником, дежурившим на улице.
— Никто не видел, как она отъезжала. Десятки людей видели, как в десять ровно она подъехала к Институту, а раньше — нет. Но все же у меня странное чувство…
— Чувств недостаточно, — сказал Шорер, утирая с губ пивную пену. — Не то чтобы я отрицал их важность или надежность, но при всем моем уважении к твоей интуиции, мы говорим о жене окружного судьи, у которой пневмония, и не похоже, чтобы она собиралась бежать из страны. А главное, я не вижу, что могло бы побудить ее к убийству. Ты же сам сказал, что в психиатрической клинике она на отличном счету, и Розенфельд уверял, что ученый совет должен был одобрить ее презентацию. Так какой, по-твоему, у нее мотив?
Михаэль собирался что-то сказать, но вместо этого сунул в рот салат и хмуро кивнул.
Нира отправилась в Европу, а Иувал оставался с ним. По утрам мальчик жаловался, что отец во сне скрипит зубами. Михаэль ушел в себя и впал в депрессию, причин которой полностью не понимал.
Пока Иувал жил с ним, он не мог приводить Майю. Во время редких встреч в «Мав» — маленьком угловом кафе — она не упрекала его, но в глазах ее читалось страстное желание. Толком объяснить ей свое состояние он не мог. Все, чего ему хотелось, — это свернуться калачиком в постели и чтобы не нужно было ни о чем говорить. Майя заявила, что у него каждую весну депрессия, совершенно обычная история, — но он-то знал, что всему виной это дело, будь оно проклято.
Опрос свидетелей не принес ничего нового. Их показания были интересны, но абсолютно бесполезны. Михаэль снова переговорил с Хильдесхаймером; старик печально сказал: «Институт болен», и в глазах его читался вопрос.
Давление со стороны прессы ситуацию не улучшало. Репортеры горько жаловались, что их лишают информации. Каждое утро пресс-секретарь появлялся к концу совещания и получал, по его собственному выражению, «очередной совет, как говорить подольше и сказать поменьше».
— Когда ты наконец дашь мне кусок мяса, чтобы бросить моим львам? — теребил он Михаэля.
Ежедневный доклад Арье Леви, начальнику городской полиции, также не способствовал улучшению настроения Михаэля.
Приехала Катрин-Луиза Дюбонне и стала единственным лучом света за последнюю пару недель. Он сам поехал встречать ее в аэропорт. Была пятница — четыре дня прошло с тех пор, как о существовании этой женщины сообщила ему семья погибшей.
Вдыхая в аэропорте Бен-Гурион ароматы далеких стран, он с завистью размышлял о том, что много лет не был за границей. Снова он представил себе спокойную жизнь в Кембридже — занимался бы Средними веками, ездил бы в Италию…
Стоя возле паспортного контроля, Михаэль вглядывался в длинную очередь. Наконец его терпение иссякло, и он вызвал доктора Дюбонне через громкоговорители аэропорта.
Он беседовал с ней трижды. Первый раз — сразу по прибытии, уже в автомобиле. Она предпочла заказать номер в гостинице, несмотря на любезное приглашение семейства Нейдорф. «Не смогу вынести, что Евы нет», — объяснила она. Номер был заказан в дешевом отеле, но как только Михаэль ее увидел, повез прямо к «Царю Давиду» — Цилла, предупрежденная по рации, обо всем позаботилась.
Как узнал Михаэль от парижских коллег, Катрин-Луиза Дюбонне была светилом первой величины в парижском Институте психоанализа. Даже Хильдесхаймер всегда отзывался о ней с глубочайшим уважением и восхищением, несмотря на особое мнение о «принципах французских коллег». В паспорте было указано, что ей шестьдесят лет. Седые волосы были собраны в толстый узел на шее, а карие глаза, сиявшие острым умом и теплотой, были огромными, как у ребенка. Прежде чем он встретился с ней взглядом, она показалась ему доброй бабушкой, спешащей в кухню. На ней было темное бесформенное платье, а поверх — поношенное пальто; ни следа косметики на лице; когда она дружески улыбнулась, он увидел, что во рту недоставало зубов; в общем, вид был довольно небрежный. Коричневые туфли без каблуков не подходили к платью. Она противоречила всем общепринятым представлениям о француженках. «Где же знаменитый шик, о котором все толкуют?» — подумал он, когда в аэропорту она тепло пожимала ему руку, — а потом встретил ее взгляд, и вопрос шика отпал сам собой.
