Менузея, упустив добычу, разъярилась, сгоряча чуть стол не начала двигать, чтобы до него добраться. Да шуметь побоялась, старуху не хотела тревожить. Стол крепкий, немаленький — одним махом не сдвинешь. Схватила первый подвернувшийся под руку ухват и начала под лавками им тыкать, пытаясь до негодяя дотянуться. Но не смогла — увёртлив, шельмец, оказался.
Устав стоять согнувшись, сердито бросила на пол своё оружие. Подумав, придвинула к себе маленькую табуреточку, на которую садилась, когда ноги мыла, умостилась на ней и, заглядывая в подстольную темень, приказала:
— Вылазь!
— Нет! — донеслось оттуда.
— Вылазь сам, из кухни добром всё одно не выпущу.
— Нет!
— Будешь ночевать там.
— Буду!
— Старуха после приступа встанет не рано, утром тебя никто не хватится.
— Ну и пусть!
— Пол холодный, застудишь всё…
— Пусть!
— И свой корень тоже. Чем перед девками хвалиться будешь?
— Пу…
И тут Менузея услышала подозрительный всхлип. И ещё один, и ещё… Юхук… плакал. Своим густым низким голосом, от чего казалось, будто он передразнивает кого-то капризного.
— Ты чего? — оторопела кухарка.
— А она, правда… умрёт?
И не сдержался, взвыл басом.
— Замолкни! Хозяйку разбудишь!
Но он не умолкал. Пришлось выбрать ухват подлиннее и, тщательно прицелившись, ткнуть в тот угол. Судя по тихому «ой!» в этот раз Менузея попала. Зато и рёв прекратился.
— Сегодня она умирать не думала. Ты же слышал, — сказала мягко, успокаивающе.
— Я не хотел… Не нарочно…
И тут нервы Менузеи не выдержали:
— Рассказывай! — гаркнула. — Пока не пообрывала тебе всё… по самый корень.
— Я не того… Она сама… От смеха…
— Чего-о-о?
— Смеялась сильно… А потом за бок схватилась и позеленела вся…
— А ты чем думал?! Уморить её решил своими байками?
— Я не байками…
— Говори толком! А то ща как двину ухватом!
Заикаясь на каждом слове, подгоняемый вопросами Менузеи, Юхук наконец смог что-то рассказать. Вечером они со старухой сидели недолго. Знахарка целый день чувствовала себя неважно и решила лечь пораньше. Он тоже пошёл в свой чуланчик. Уже разделся, снял сапоги, когда вспомнил, что не закрыл задвижку печи. Обуваться не стал, решил так сбегать.
В горенке обернулся быстро, хотел уходить, да услыхал голос старухи.
Увидав его на пороге босого, в исподней сорочке (хорошо, штаны не успел скинуть), бабка заметно смутилась — думала ведь, Менузея ходит, вот и позвала. Она уже лежала в кровати, под одеялом. Попросила графинчик с водой из горенки принести, лекарство запивать, если ночью понадобится. («Ишь, а вода-то в спальне была, не надо было и в кухню бежать», — подумала кухарка).
Графин Юхук принёс быстро, да, как всегда, разболтался. Даже присел на стул подле кровати — всё рассказывал, а сам комнату рассматривал. Он бывал здесь раньше, но днём времени никогда не было побыть подольше, а по вечерам хозяйка в горенке всегда сидела, в комнату свою его не звала. Ему же хотелось и картину на стене рассмотреть, и занавеси интересные, и часы бронзовые. Вот он и решил воспользоваться случаем. Но дотянул до того, что бабка уснула.
Думал уходить к себе, стал свечи тушить, да не дотянется. Подсвечник высокий, комод мало того, что выше его самого, ещё и глубокий, склянками заставленный. Старуха свет к себе ближе придвинула, ей удобно задувать, а ему — никак. Пока искал скамеечку под ноги, пока гасильник принёс, пока добирался до подсвечника, знахарка глаза и приоткрыла.
— Мухи бьёшь? — пробормотала сонно. — Это хорошо. В графин только не бросай, страсть какие невкусные.
Она-то сказала, да и спит дальше, а его смех разбирает, не сдержаться никак.
От его фырканья бабка вновь проснулась, как раз он возле неё завис, к дальней свече тянулся.
— По лбу меня только не бей, там моя любимица сидит, — таинственным голосом сообщила ему.
От неожиданности он дёрнулся, да и свалился на неё.
— Старуху до приступа, что ли, зашиб? — ужаснулась Менузея.
— Не-е, я рядом с ней упал. Она ж посерёдке лежала. Только лицом, кхм, в грудь ей уткнулся. Поднимаю голову, а хозяйка и говорит: «Даже до губ не дотянулся, жа-ааних!» Тут уж мы вдвоём хохотать начали… А потом её скрутило…
— Дурень ты, бестолковый, — беззлобно ругнулась Менузея. — Вечно у тебя всё не так, как у людей!
— Да, вечно не так, — покорно согласился Юхук. — Потому меня только бабка и любит…
И вздохнул так горестно, что у кухарки сердце сжалось.
— Почему «только бабка»? Родных, что ль, никого нет?
— Я ж сирота. В Сэрендине, в приюте вырос. Пока старый директор у власти был, он меня жалел, оставил работать там же, в приюте. Не стало его, пришёл новый, начал ко мне цепляться: то не так, сё не так. Допёк до самых печёнок. Решил я уходить, но куда? Услыхал на базаре, что здесь, в Дарментале, рабочие требуются, лесопилку новую будут открывать. Приехал, а меня в первый же день обокрали! И котомку умыкнули мою, и кожух. Денег совсем не оставили. Если бы не знахарка…
— А зачем ты нам про полюбовницу свою наплёл?
Юхук тяжело вздохнул:
— Стыдно было сказать, что я такой растяпа.
— А так получился брехуном… И попробуй теперь тебе поверить. Вот, говоришь, что бабка в комнату к себе не зовет. А сам ты зачем ночью к ней ломился?
— Когда?!
— Осенью, в дожди. Когда ночи длинные да тёмные были. Чего возле её двери отирался?
— Я б сказал, так ты не поверишь.
— Говори уж, раз начал!
— Я заблудился. У нас приют, хоть и большой был, да в нём всё проще намного. Длинный коридор, почитай, через весь дом, если никуда не сворачивать, хоть на один выход придёшь, хоть на другой. А здесь одни сплошные закоулки да двери: каморки, чуланчики, шкафчики. И все на ощупь одинаковые. Летом я, помнишь, в сарае, в соломе спал. В дом перешёл, когда вода по ночам замерзать начала. И всё никак не мог привыкнуть, что где. Как до ветра ночью встану, назад не попаду: обязательно свой чуланчик проскочу и в горенке окажусь. Раза три до бабкиной спальни сгоряча добегал, пока дорогу запомнил.
Менузея уже и смеяться над ним устала. Ну что ты поделаешь, если оно такое бестолковое уродилось?
— Вылезай уже оттуда, несчастье ты болтливое. Застудишься — ещё и тебя лечить…
— Я не могу, — вдруг хрюкнул от смеха Юхук. — Я застрял.
Тут уже Менузея не выдержала, вновь хихикать начала.
