Возможно, лучшее, на что можно было бы надеяться, обыгрывая аббревиатуру MAD (mutually-assured destruction, взаимно-гарантированное уничтожение) времен американо-советского противостояния в годы холодной войны, – это MAA (mutually assured ambiguity, взаимно-гарантированная двусмысленность). Но поиски возможностей решения проблем на многосторонней основе при ключевой роли АСЕАН могли бы способствовать смягчению убежденности в том, что разногласия вокруг Южно-Китайского моря являются причиной противостояния между Китаем и Соединенными Штатами
[186].
Если говорить об энергетике, напряженность можно было бы снизить, если признать, что прибрежные воды Южно-Китайского моря вряд ли станут вторым Персидским заливом с точки зрения объемов добычи нефти и что самым большим вкладом в энергетическую безопасность будет обеспечение свободного прохода танкеров по его водам.
Для Японии и Южной Кореи, которые зависят от Южно-Китайского моря как основного пути их экспорта и импорта, его контроль со стороны Китая также является серьезной проблемой. Ёрико Кавагучи, бывший министр иностранных дел Японии, сформулировала это максимально просто: «Морские коммуникации для Японии важны».
По словам отставного японского адмирала, эти две страны испытывают возрастающую озабоченность «односторонними амбициями Китая по монополизации всего Южно-Китайского моря», его стремлением к достижению «контроля над морскими путями сообщения» и коммуникациями Японии и Кореи. Или, как выразился премьер-министр Японии Синцзо Абэ, море становится «Китайским озером». Однако взаимосвязи Японии и Южной Кореи с Китаем укрепляются. Объем японского экспорта в Китай такой же, как экспорт японских товаров в Соединенные Штаты, – примерно по 20 % от общего объема. Корея еще более зависима – в Китай направляется 25 % ее экспорта при 12 %, направляемых в США
[187].
Несмотря на то что торговые и инвестиционные связи между Соединенными Штатами и Китаем очень обширны, между ними существуют и острые экономические разногласия – вопросы права и кражи интеллектуальной собственности; требование того, что американские фирмы должны создавать в Китае совместные предприятия; скрытое субсидирование; кибератаки. И – да, торговые войны.
Когда Дональд Трамп стал президентом, он изменил расстановку сил. Никогда больше, с точки зрения его администрации, Китай не будет экономическим партнером, пусть даже и вызывающим проблемы. Теперь Китай – это экономический оппонент, а также стратегический соперник. Трамп денонсировал соглашение ВТО 2001 г. как «крупнейшую кражу рабочих мест в истории». Оказавшись в Белом доме, он заявил: «Торговые войны – это хорошо, и их легко выигрывать», – и пояснил, какие именно торговые войны он имел в виду. Те войны, которые имели место в 30-х гг. прошлого века, оказались совсем не хорошими, их было нелегко выиграть, и закончились они плохо для всех, кого затронули
[188].
Торговая война стала частью серьезного изменения общего подхода Соединенных Штатов. Стратегия Совета национальной безопасности администрации Трампа представляет собой резкое отступление от позиции пяти предыдущих президентов. Они, не колеблясь, критиковали Китай по самому широкому кругу важнейших проблем, при этом делая особый акцент на вовлеченность и позитивный потенциал: «отношения сотрудничества» (Рейган); совместная деятельность, направленная на укрепление «региональной стабильности и глобального баланса» (Джордж Буш-старший); «более широкая вовлеченность» (Клинтон); «конструктивные отношения с меняющимся Китаем» и «заслуживающий доверия участник рынка» (Джордж Буш-младший); «углублять наше сотрудничество» (Обама)
[189].
Стратегия национальной безопасности Трампа отбрасывает вовлеченность. Она характеризует Китай как чрезвычайно опасного геополитического оппонента, занимающего первое место в списке противников Америки. Китай является «ревизионистской» державой (наряду с Россией), которая пытается «сформировать мир, несовместимый с нашими интересами и ценностями»
[190].
Не отстает и министерство обороны со своей стратегией национальной безопасности, которая гласит: «Китай является стратегическим конкурентом, использующим хищнические экономические методы, чтобы угрожать своим соседям, занимаясь при этом милитаризацией объектов в Южно-Китайском море»
[191].
Язык документа отражает фундаментальный переход от «войны с террором» к новой стратегической эпохе – соперничеству с Китаем и Россией. Министр обороны Марк Эспер формулирует это максимально просто: «Китай – № 1; Россия – № 2». Причина в том, что сейчас Китай рассматривается как государство, которое стремится сместить Соединенные Штаты с занимаемой ими позиции в мире и расширяет свои возможности сделать это. С этой точки зрения, Соединенные Штаты в течение 20 лет были слепы, растерянны и убаюканы вступлением Китая в ВТО в 2001 г. Высокопоставленный сотрудник Пентагона сформулировал это максимально открыто: «Если бы я был китайским стратегом, то единственным, о чем бы я сожалел, было то, что я не дал Соединенным Штатам поспать подольше»
[192].
