Действия немцев вновь оказались непоследовательными и противоречивыми. Полный разворот в политике Германии повлек за собой падение ее авторитета в глазах местного населения.
Военнопленные и их хозяева
В то время как в Берлине совещались, а войска сражались, военнопленные умирали. Имеются неопровержимые и многочисленные свидетельства о том, что многие тысячи взятых в плен, по численности целые дивизии, содержались в лагерях под открытым небом. Эпидемии и различные заболевания косили военнопленных. Избиения и издевательства охранников были повседневным явлением. Миллионы людей неделями были лишены пищи и укрытия. Количество потерь значительно колебалось, но почти во всех лагерях зимой 1941/42 г. умерло не меньше 30 процентов; иногда этот показатель достигал 95 процентов.
Несмотря на то что нацистские власти знали о бедственном положении пленных, они изобразили праведное возмущение тем, как с ними обращаются. Геринг предсказывал смерть 20–30 млн русских в год; он рассказывал министру иностранных дел Италии Чиано, что «в лагерях для русских военнопленных, после того как было съедено все, что только можно было съесть, включая подошвы ботинок, началось людоедство и, что еще серьезнее, был съеден немецкий часовой». Нацистская пропаганда делала все возможное, чтобы использовать подобные случаи в качестве еще одного доказательства якобы истинной природы «унтерменшей». Как вспоминал немецкий офицер Ф. Бухардт уже после войны: «Нацистская пропаганда сообщала об ужасных случаях каннибализма… Но она не сказала ни слова о том, как вообще могли произойти подобные инциденты… не осмеливаясь рассказать немецким гражданам о подлинных и более глубоких причинах происходившего». Именно политика немцев в отношении пленных была причиной деградации их личности. Власти с безразличием относились ко всему этому, объясняя собственному народу, что подобное поведение, достойное осуждения, типично для «недочеловеков, которые не могли подняться до уровня человека Запада».
Некоторые немецкие официальные деятели, ответственные за положение военнопленных, сознательно придерживались такого подхода. Зимой 1941/42 г. начальник отдела по делам военнопленных при ОКВ, как было сообщено, отдал приказ об отравлении всех нетрудоспособных военнопленных. В то же самое время ближайший соратник Гиммлера, служивший на Востоке, предлагал в своих письмах с фронта расстрелять половину русских военнопленных, чтобы оставшаяся половина могла получать двойную норму пайков, и тогда они смогли бы «работать по-настоящему эффективно». И когда у СС осенью 1941 г. появилась квота на военнопленных для отправки их в концентрационные лагеря, с этого времени жестокое обращение и казни стали более частым явлением.
В это же самое время предпринимались попытки несколько облегчить положение пленных. Многие офицеры действующей армии игнорировали «приказ о комиссарах». Другие писали откровенные письма домой, в которых взывали к чувству чести немецкого офицерского корпуса. Третьи помогали освобождению пленных, которым было в этом отказано. Существовало только две организации, которые на законных основаниях могли вмешаться в судьбу военнопленных. Это были абвер и министерство Розенберга.
В отличие от Розенберга адмирал Канарис не поддерживал политику, отстаивавшую интересы «меньшинства» в чисто догматическом плане; не было в нем и фанатической ненависти к русским. Когда возник вопрос об отношении к пленным, он послал своего представителя генерала Эрвина фон Лахузена на конференцию, в которой принял участие генерал Герман Рейнеке, глава общего управления Верховного главнокомандования вермахта (которому в абвере дали уничижительное прозвище «маленький Кейтель»), и начальник гестапо Генрих Мюллер. Инструкции, которые дал ему Канарис, характеризовали его взгляды. Это было своеобразное сочетание чувства реализма с чертами гуманизма и способность к самоанализу. Указав на незаконность директивы Верховного главнокомандования вермахта с точки зрения международного права, Лахузен высказал протест против жестокого обращения с пленными, поскольку это сводило на нет немецкую пропаганду, ведущуюся среди солдат Красной армии, и было способно провалить все усилия склонить советские части к дезертирству. Предложения Лахузена были отклонены, и 8 сентября были распространены директивы Кейтеля, в которых была отражена точка зрения Рейнеке и Мюллера. Затем в схватку вступил Канарис. В служебной записке, выдержанной в довольно резком тоне и адресованной Кейтелю, он подтвердил все, что было сказано Лахузеном, и заявил, что, когда освобождают пленного, с ним уже невозможно сотрудничать и использовать его из-за полученного им лагерного опыта. И вместо того чтобы воспользоваться тяжелым внутренним положением в Советском Союзе в своих целях, мы своей нерасчетливой политикой открываем перед советским руководством широкие возможности мобилизации советского народа против Германии. Он добавил, что абвер категорически не согласен с директивой от 8 сентября. Но этот протест и ему подобные были напрасны.
Розенберг, со своей стороны, предложил следовать избирательному подходу. Некоторые чиновники его ведомства приложили все усилия, чтобы улучшить положение, прежде всего нерусских военнопленных, и были довольно последовательны и изобретательны в этом отношении. Частично это объяснялось тем, что появилась необходимость использовать некоторых заключенных для пропагандистской работы и для службы в разведке. Под эгидой министерства оккупированных восточных территорий была создана специальная комиссия для инспекции лагерей, которой удалось облегчить участь хотя бы некоторых групп военнопленных. При неизбежной поляризации мнений Розенберг, выступавший против неоправданных, по его мнению, действий Бормана и Коха, был вынужден принять сторону фракции «гуманистов» и действовать против тех, кто нес ответственность за немецкую политику по отношению к военнопленным, в данном случае Верховного главнокомандования вермахта (ОКВ). После долгой зимы 1941/42 г., во время которой умерли сотни тысяч пленных
[64], Розенберг, поддерживаемый своими помощниками, написал гневное письмо фельдмаршалу Кейтелю, в котором подводил итог трагическим последствиям немецкой политики. Подобный эмоционально окрашенный решительный протест был необычен для Розенберга. Настоятельное требование времени, писал он, перечислив все прошлые нарушения, заключалось в том, что «…обращение с военнопленными должно соответствовать законам гуманизма… Можно без преувеличения сказать, что ошибки в обращении с пленными обусловлены в значительной степени упорным сопротивлением Красной армии, в результате чего погибли тысячи немецких солдат».
Но Кейтель стоял на своем. Если Рейнеке и принял новую директиву, призывавшую к более гуманному обращению с пленными, то эта перемена в отношении к данному вопросу ни в коей мере не была следствием моральных или политических соображений. По его собственным словам, она «была обязана потребности использовать труд советских пленных». Пленный мог трудиться, не переставая быть «унтерменшем». Этот подход разделяла канцелярия Бормана, а Кох продолжал издавать директивы, приказывавшие наказывать всех тех гражданских лиц, вплоть до смертной казни, которые помогают сбежавшим пленным.
