С течением времени возмущение немецким вмешательством росло, и не только среди рядового священства, но даже в автокефальной иерархии. Только в середине 1943 г., когда отношения с церковью зашли в тупик, политика администрации Кубе несколько смягчилась. Митрополиту Пантелеймону было позволено вернуться в Минск. Началась последовательная реорганизация церковных структур. Все же автокефалия не была провозглашена официально, даже если церковь и называли автокефальной. Кроме того, многие священники на местах, хотя и признавали иерархию, никогда не поддерживали ее «реформы». Не пользовалось поддержкой и движение за автокефалию. Что характерно, те же самые чиновники в подчинении Кубе, которые постоянно вмешивались в деятельность Минской митрополии, также не имели желания публично высказаться в поддержку автокефальной церкви. В 1944 г., накануне оставления немцами Минска, официальный представитель министерства Розенберга охарактеризовал ситуацию следующим образом: «Является фактом, что подавляющее большинство белорусских православных священников русские по духу. Процесс создания белорусской иерархии, обладающей национальным самосознанием, встречается с большими трудностями. Успех его возможен только в том случае, если Германия проявит инициативу в религиозной области. В настоящее время это противоречит политическим директивам момента…»
Представляется более чем сомнительным, что активные действия могли что-либо изменить. Дилемма была порождена противоречивым характером немецкой церковной политики на оккупированных восточных территориях. В Белоруссии эксперимент с установлением автокефалии провалился, что стало еще одним негативным фактором в цепи тяжелых событий, что изменили отношение к немцам.
Русская православная церковь на Востоке
РПЦ с новой силой продолжила свою проповедь на оккупированных территориях. Поскольку ее иерархия не была признана на Украине, а в Белоруссии со Смоленском существовала своя Белорусская автокефальная церковь, юрисдикция РПЦ распространялась на северные области России.
В отношении вождей Германии к церкви была своя логика. На Украине, где местная церковь могла бы обрести силу, ее искусственно поддерживали в состоянии разделения. В Белоруссии, где сепаратистские настроения были слабы, была учреждена одна антирусская церковь, которая вносила в общество элемент разобщенности и не представляла собой политической угрозы. В странах Прибалтики деятельность РПЦ была разрешена, так как большинство населения было неправославным и нерусским. Следует заметить, что к стороннику русского православия относились с нетерпимостью и в Великороссии (где он мог бы стать символом политического движения), и в Украине и Белоруссии (где он мог сорвать немецкие усилия по внедрению «антимосковского» сепаратизма). Однако в Прибалтике он был политически не опасен, у него практически был статус эмигранта, и он играл роль своего рода противовеса контролируемой Советами Русской православной церкви и отчасти национальному лютеранскому движению в Эстонии и Латвии.
Отдельные епископы православной церкви в Прибалтике приветствовали наступавших немцев. Среди них был митрополит Сергий (Воскресенский), выдающийся деятель русской церкви, который в 1940 г. был послан из Москвы в Ригу возглавить православных в Прибалтийских республиках. Уже 11 июля 1941 г., как утверждает немецкая сторона, он был готов обратиться с призывом ко всем верующим России принять участие в борьбе с коммунизмом. При немецкой поддержке митрополит Сергий в течение следующего года смог упрочить свое положение.
В августе 1942 г. в Риге состоялось совещание православных епископов, которое направило приветственное послание Гитлеру. В сентябре Москва осудила это сборище и призвала его участников объяснить, верно ли полученное сообщение о том, что они возносили молитвы «к Всемогущему Господу даровать быструю и окончательную победу германскому оружию». В следующем месяце продолжился обмен посланиями через линию фронта, на этот раз митрополит Сергий отвечал из Риги митрополиту Московскому. Воздавая хвалу немцам за проявленную ими религиозную терпимость на оккупированных территориях (и сделав при этом некоторые антисемитские замечания), он занял твердую позицию по этому вопросу.
На словах, казалось, митрополит Сергий поддерживал дело немцев. Когда они вернули ему новгородские церковно-служебные книги и иконы, он выразил свою глубокую благодарность и еще раз помолился за победу легионов Гитлера. Но такая внешняя покорность могла быть обманчивой, и немцы знали об этом. Ведь он был прежде всего заинтересован в укреплении своей церкви и своего положения. В то же самое время начиная с конца 1942 г. в его проповедях все чаще стали появляться слова о «страдающей русской душе» и русских «национальных ценностях», что резко противоречило понятию «унтерменш» и антирусской направленности немецкой политики. Пугающая развязка была почти неизбежна. 29 апреля 1944 г. митрополит Сергий был убит. В официальном церковном сообщении в Риге почему-то не был назван виновник этого злодеяния, но говорилось, что митрополит «пал жертвой своей преданности церкви и безграничной любви к Родине». Один русский журналист, который хорошо знал Сергия, утверждал, что на него донес немцам его персональный враг и что митрополит был убит патрулем СД, когда ехал в машине близ Вильнюса
[71].
Вероисповедная политика
На религиозный вопрос повлияло общее изменение в «восточной политике» нацистов к концу войны. Был сделан упор на ведение психологической войны, использование «туземного» персонала. Отдел по церковным делам министерства оккупированных восточных территорий в 1943–1944 гг. выступал в поддержку церквей (при условии их «сотрудничества») по чисто политическим причинам. На эти действия подвигли отчасти поиск новых подходов и решений в момент кризиса в рейхе и отчасти советская церковная политика. В попытке мобилизовать патриотические чувства и духовные силы народов СССР Москва еще в самом начале войны прекратила любую антирелигиозную пропаганду. Митрополиты выступили в поддержку Сталина как «богоданного вождя» в борьбе против немцев; вновь открывшиеся церкви стали центрами советской патриотической пропаганды. Наконец 4 сентября 1943 г. Сталин принял архиереев Русской православной церкви. Был восстановлен синод и избран новый патриарх. Москва широко оповестила об этом событии, противопоставив ему сообщения о тех жестокостях, что совершали немцы в отношении верующих, и осквернении церквей на оккупированной территории. Советские священнослужители торжественно заявили, что «каждый, повинный в предательстве общецерковного дела и дезертирстве, то есть переходе на сторону фашизма, будучи врагом Божьего распятия, будет лишен причастия; и если это будет епископ или священник, то он будет извержен из сана. Аминь».
Подобные заявления требовали реакции от немцев и сотрудничавших с ними священников. И Берлин и Москва старались представить себя защитниками веры (так же как обе стороны выставляли себя защитниками крестьянства и национальных меньшинств). Своими действиями Советы способствовали победе тех представителей нацизма, которые выступали за использование церкви в политике, над теми, кто предпочитал не обращать внимания на церковь до тех пор, пока она стояла вне политики. В ответ на Московский собор в октябре 1943 г. в Вене состоялась встреча восьми русских православных епископов, включая митрополита Берлинского Серафима. Неделю спустя после ее завершения, когда немецкая пресса коротко сообщила о принятой ею резолюции, митрополит Рижский Сергий весьма определенно выразил свое неудовольствие. Он рассматривал митрополита Серафима и карловацкую церковь как известных реакционеров, которые потеряли всякую связь с тем, что происходит в Советском Союзе, и могут только безвольно следовать политике антисоветизма. В наибольшей степени он возражал против тесного и открытого союза между монархистами-эмигрантами и нацистами. Он писал, что «большевики изобразят это так, как будто епископы в эмиграции являются всего лишь инструментами германской политики». Владыка Сергий считал пропагандистским маневром возведение митрополита Московского в патриархи, что только показывало слабость Советов: «Это был знак банкротства большевизма, отступая, он вынужден был даже принять существование Бога и церковь». Признание немцами в тактических целях православной церкви также было знаком слабости и поражения.
