Только позже встал вопрос о «завоевании» населения в желаемых регионах при помощи удовлетворения его чаяний. Он был выдвинут на передний план под влиянием эмпирических доказательств, собранных пропагандистами; подкреплен столь же прагматичным подходом некоторых руководителей военной администрации и офицеров разведки; форсировался практически спонтанным формированием местных вспомогательных подразделений для немецких вооруженных сил и усугублялся запутанной и яростной борьбой в политической войне, в эпицентре которой находился генерал Андрей Власов.
Первоначальная точка зрения отлично характеризовалась ограничениями, наложенными на немецкую пропаганду. Когда еще в середине августа 1941 г. доклад отдела пропаганды ОКВ настоятельно призывал «ради завоевания доверия населения избегать применения силы, жестокостей, грабежей и обмана», генерал Йодль [начштаба оперативного руководства ОКВ] гневно написал на полях: «Это опасные признаки презренного гуманизма». «Завоевание доверия населения» еще не являлось общепризнанной целью. Цена этой политики в плане пропагандистской деятельности была очевидна. По словам одного аналитика, «любое упоминание о будущей судьбе территории СССР или ее населения, любая ссылка на национальность, этнические меньшинства или самоуправление оставались однозначно и строго запрещенными. Это лишало немецкую психологическую войну самого эффективного оружия против нарастающей волны русской патриотической пропаганды, которая стала заменять коммунистические лозунги в конце июля 1941 г… Немцы могли противопоставить [этой пропагандистской кампании] только запретительные аргументы, поскольку им запрещались псевдопатриотические темы, которые помогли им использовать в собственных интересах национальные чувства во время Французской и, в меньшей степени, Норвежской кампаний. Немцы игнорировали существование национализма до такой степени, что даже запретили использовать в своей пропаганде слово «русский».
Наиболее близким подходом с целью привлечения симпатий населения были расплывчатые намеки на «свободу от большевизма». Уже в ноябре 1941 г. всей пропаганде, направленной на оккупированные территории СССР, было приказано придерживаться формулы: «Ваша судьба зависит от вашего отношения и вашей работы. Пока идет война, о будущем ничего нельзя сказать. Решение придет позже и будет зависеть от вашего отношения».
Пренебрежение политическим и военным потенциалом «низшей расы» стало симбиозом доктрины и практики. В принципе школа мысли Бормана была глубоко враждебна любому проекту, удостаивающему Ostmensch – «жителя Востока» «признанием» в качестве солдата, не говоря уже о союзнике. Экономические мотивы, в свою очередь, побудили группу Геринга – Бакке
[72] рассматривать Восток как объект эксплуатации и игнорировать любые мысли о политической реабилитации. Доминирующим предположением обеих групп на первом этапе войны было то, что победа неизбежна. Йозеф Геббельс оказался, пожалуй, первым среди всех нацистских лидеров, осознавшим провал немецких целей: когда в первые «три месяца» не удалось победить Советский Союз, он продиктовал меморандум из 27 страниц (который, к сожалению, не сохранился); эксперты, которым его показали, считали, что «провозглашение этого плана Гитлером позволит заручиться полной поддержкой всего русского народа». Притом что это было преувеличением, один из помощников Геббельса тем не менее признал, что «мы наверняка никогда не выиграем кампанию или не завоюем жителей Востока без политической программы». А несколько месяцев спустя сам Геббельс добавил: «…Мы были слишком сильно зациклены на скоротечной кампании и видели победу так близко перед своими глазам, что не считали необходимым беспокоиться о психологических вопросах подобного рода. То, что мы упустили тогда, нам придется теперь компенсировать тяжким трудом».
Коренная переоценка тактики вступила в действие, как только стало очевидно, что быстрой победы не предвидится. Пока такие несгибаемые сторонники крайних взглядов, как Гитлер, Борман и Кох, упрямо стояли на своем, кое-кто начал выступать за существенные изменения в политической тактике и стратегии. Начались эксперименты, представлялись и обсуждались апелляции и меморандумы – в основном за спиной фюрера, – по поводу политического и военного использования жителя Востока.
Три концепции
Если бы войну можно было выиграть в течение нескольких месяцев, рейх мог позволить себе – возможно, недальновидно – игнорировать реакцию русского населения. Если же исход был сомнителен и если в течение нескольких месяцев или, быть может, лет миллионам советских мужчин и женщин суждено было жить под немецким правлением, в то время как другие продолжали бы бороться с вермахтом по советским правилам и под советскими лозунгами, привлечение народа на немецкую сторону стало бы вопросом первостепенной важности. Таков был общий знаменатель различных фракций, которые, решительно выступая против концепции Коха – Бормана, составляли так называемый лагерь «реалистов». В их число входили сторонники психологической войны на индивидуальном уровне, традиционной пропагандистской войны и подлинной политической войны. Вдобавок ко всему имелись и такие исключительные личности, как Вильгельм Баум, бывший пресс-атташе в Москве, в 1942 г. покончивший с собой – в значительной степени из-за отчаяния и недовольства немецкой политикой на Востоке.
Первая из этих групп высказывалась за коренное изменение поведения Германии по отношению к населению оккупированных регионов. Более прозорливые наблюдатели вскоре отметили особую чувствительность советских граждан к личным унижениям и презрительному отношению. Они также видели, как мало требовалось – учитывая тактичное обращение, – чтобы завоевать расположение отдельных жителей Востока к немцам. Документы армии, Ostministerium (имперского министерства оккупированных восточных территорий) и министерства иностранных дел изобиловали докладами, по сути повторявшими одни и те же выводы: «Раз за разом население Украины выражает свою признательность за каждый случай, когда с ними обращаются гуманно и на основе равноправия, и решительно выступает против презрительного отношения».
Поэтому ряд должностных лиц оккупационной администрации и армейских офицеров взяли на себя обязательство проводить «политику человеческой порядочности». Порой они расценивали это как сознательный вклад в военные усилия: личный интерес оказался эффективным победителем. В других случаях, например в среде профессиональных офицеров, существовали остатки традиционной морали, которые диктовали, как следовало и не следовало поступать. И наконец, в некоторых случаях такие усилия были вызваны искренним сочувствием к людям или взвешенными размышлениями, которые рассматривали подобные усилия как крайне важный шаг на пути к столь необходимым политическим действиям.
Проявить немного «дружеского отношения» на постое, показать любопытным крестьянам фотографии из дома, рассказать о жизни в довоенной Германии, наказать сослуживца, который воровал кур на ничейной земле, где не властвовал закон, – часто такие личные контакты с оккупантами производили на мирных жителей неизгладимое впечатление. Тем не менее с точки зрения лояльности народа воспитание «достойного поведения» не могло оказать существенного влияния, пока оно не стало частью всеобъемлющих перемен в немецком политическом курсе.
