Более обширная схема была рекомендована профессиональными пропагандистами. На раннем этапе кампании некоторые из них осознали, что негативных лозунгов антибольшевизма (а тем более антисемитизма) недостаточно для привлечения советских людей на немецкую сторону. Поэтому люди Геббельса и некоторые из их антагонистов из числа военных начали готовить призывы, адресованные непосредственно к «жителям Востока»; прокламации немецкого правительства, «несуществующих» русских комитетов и «комитетов по освобождению нацменьшинств», которые существовали только в их собственных радиопрограммах и листовках, – вот некоторые из трюков, к которым прибегало министерство пропаганды.
«…Народам Востока, – писали двое из главных помощников Геббельса, – следует дать программу, ни одно из обещаний которой не может быть выполнено до достижения победы… То есть нам следует лицемерить».
Нигилисты не избегали обещаний на будущее, если – и только если – они могли вызвать недовольство в рядах Красной армии или способствовать более прочной идентификации населения оккупированных регионов с рейхом. Однако надо сказать, что эти обещания являлись преднамеренно фиктивными: они представляли собой «политическую мухоловку», призванную привлекать и ловить, но не возмещать, удовлетворять и освобождать. Не было предпринято никаких попыток – более того, при разделении полномочий в Германии это не входило в юрисдикцию пропагандистов – привести в соответствие лозунги с действительностью, слова с делами. Как правило, Геббельс, а позднее и Гиммлер были готовы прибегнуть к таким методам, как бы далеко за пределы морали и принципов они ни выходили; Розенберг и Борман, хоть и по-разному, оба были слишком фанатично привержены официальным убеждениям, чтобы благосклонно принять такую временную замену своей отвратительной тактики ради достижения конечных целей.
Сам Гитлер дольше всех выступал против подобного лицемерия, хотя и не из-за моральных сомнений. В принципе он был готов зайти по пути пропагандистского обмана так же далеко, как и любой из его подчиненных. Его отказ санкционировать это, как подозревают, был вызван психологическим и эмоциональным блоком, который заставлял его отвергать мысль о признании русских или украинцев «союзниками» – хотя бы просто в качестве фигового листка, – ради победы. Он обосновывал свою позицию тем, что не смог бы объяснить немецкому солдату, что такие пропагандистские призывы были чистой воды лицемерием: «Я был бы готов зайти бог знает как далеко, – заявлял фюрер, – если бы не психологическое воздействие [на немецкий народ]. Например, я бы сказал, что мы создадим совершенно независимую Украину – я бы сказал это с полной решимостью, а потом в любом случае не стал бы этого делать. Но такое может сделать только политик. Я не могу сказать каждому солдату (поскольку это должно быть обнародовано с соответствующей гласностью): «Это неправда. То, что я сказал, – всего лишь тактика».
Притворяясь, что боится эффекта рикошета от тактики обмана, Гитлер предпочел вообще отказаться от «политической войны» в России, отправив ее, как отравляющие газы, в арсенал запрещенного оружия.
В отличие от Гитлера и Геббельса в Берлине нашлись и другие, кто рассматривал политическую войну как реальный, существенный элемент долгосрочной стратегии. По сути, таково было мнение двух школ – сторонников свободной и предположительно федеративной России, охватывающей широкий круг фигур от бывшего посла в Москве Шуленбурга до капитана Штрик-Штрикфельдта и самозваных защитников нерусских национальностей, типичными представителями которых являлись такие непохожие друг на друга персоны, как Ганс Кох и Герхард фон Менде. В обоих лагерях имелись прагматичные и германоцентристские патриоты, а также искренние русофилы (или украинофилы). Важность их первоначальных инициатив заключалась в том, чтобы сделать советские народы партнерами рейха: в случае «Свободной России» все советское население должно было быть завербовано против большевистского правления; в случае же представителей других национальностей нацменьшинства СССР должны были быть объединены против великороссов.
На каком-то этапе это движение должно было повлечь за собой создание чего-то вроде «комитета освобождения» или «правительства в изгнании», состоящего из перебежчиков и беженцев, – идея, которая по сути своей вступала в противоречие с ортодоксальным нацистским отрицанием того, что жители Востока являются Staatsvolk – населением государства, способным и достойным самоуправления. Что означало придание такому органу определенной власти и авторитета – авантюра, которая открывала перспективу политически независимого развития подобного образования и поэтому находилась под запретом, даже в форме режима типа режима Квислинга
[73]. Пропаганда таких истинно политических устремлений неминуемо рассматривалась как крамольная. Порой ее приходилось формулировать в более мягких терминах или скрывать за традиционной нацистской фразеологией.
Такой словесный камуфляж делал надлежащую идентификацию подгрупп в лагере «реалистов» более сложной. Кроме того, три фракции, описанные выше, фактически не были строго определены, и их идеи излагались не всегда внятно. В частности, многие из их приверженцев не смогли бы провести различие между «искренним» и «прагматичным» направлениями; большинство не могло четко различить, что они хотели бы обещать и что готовы были допустить в победоносном будущем.
За редким исключением, это были не голоса «нелояльной оппозиции», а представителей германского правительства, партии или армейских структур. В основном ими оказывались немцы, которые считали себя патриотами и, какие бы чувства они ни испытывали к Гитлеру и Сталину, желали помочь рейху выиграть войну против Советского Союза. В то же время значительную роль сыграли некоторые из главных антигитлеровских заговорщиков, как внутри армии, так и вне ее. Хотя «ревизионисты» и «реалисты» в восточной политике, с одной стороны, и немецкое движение Сопротивления – с другой, ни в коем случае не пересекались друг с другом (первые включали в себя большое количество убежденных нацистов, а среди последних многие относились к Востоку с безразличием), оба критических направления подпитывали друг друга, а кадровый состав тех и других частично совпадал. Противники нацизма, такие как фон Штауффенберг и фон Тресков, фон Шуленбург и фон Хассель, также оказались, как станет очевидным, в первых рядах сражающихся за новый курс восточной политики.
Розенберг мог бы стать последовательным представителем сторонников политической войны. Его мировоззрение обуславливалось долгосрочными планами политического характера; в своих ранних меморандумах он уже говорил о «политических намерениях» и «политических целях», а вся его схема «вдыхания жизни» в сепаратистские движения представляла собой не более чем амбициозную, хотя и своеобразную, стратегию политической войны. Однако, по мнению представителей «Свободной России», полезность Розенберга была неизбежно ограничена. С одной стороны, вялость и неэффективность делали его бесполезным выразителем любого процесса, а самоуничижительная кротость перед фюрером обесценивала его полезность для любого неортодоксального подхода. Кроме того, острая антироссийская направленность его политической концепции была неизбежно неприемлема для других вариантов политической войны. (За две недели до вторжения в СССР Розенберг выступил против обнаруженной в Варшаве деятельности русской эмиграции – не потому, что она носила политический характер, но в основном из-за того, что это политическое ядро за границей пыталась организовать именно русская группа.) Согласно их образу мышления, его тезис не только не учитывал собственных желаний русских, но и несправедливо и необоснованно включал их в число врагов рейха вместо того, чтобы привлекать в качестве союзников. Наконец, для некоторых политически ориентированных Розенберг был слишком закоренелым нацистом, чтобы стать приемлемым для них глашатаем.
