Временами Розенберг был тем не менее обязан, в силу своего положения главы министерства восточных территорий, «защищать» все национальности на этих территориях (без учета этнических различий) от нападок наиболее экстремистских фанатиков. Поэтому – по соображениям целесообразности – он выступал против массового уничтожения советских чиновников, как это предлагали некоторые офицеры СС: такая резня могла бы «в политическом и социальном отношении позднее стать причиной ужасной мести». А в начале 1942 г. Розенберг выступал за улучшение положения военнопленных, поскольку «…немецкий рейх, даже после окончания войны, намерен продолжать оккупацию значительной части бывшего Советского Союза и развивать ее экономику ради наших собственных целей. Что в этой связи в значительной степени зависит от сотрудничества населения».
Однако подобные формулировки являлись исключением. Вызывает иронию мнение, что Розенберга вообще следует считать сторонником политического развития на оккупированных территориях. Тем не менее расклад сил в Берлине был таков, что даже министр часто считался «опасным мечтателем» и оказывался загнанным в угол – своей борьбой с Кохом, попыткой «альянса» с армией или деятельностью некоторых своих сотрудников, – когда ему приходилось облачаться в мантию политической войны. В то же время понятно, почему он не стал – и не мог стать – идейным вдохновителем этого движения.
Можно было бы также ожидать, что министерство иностранных дел займет четкую позицию в пользу политической войны. Ему помешали сделать это его министр фон Риббентроп и его аналогично мыслившие подчиненные; в восточных делах министерству дозволялось играть лишь ничтожную роль. Тем не менее в предшествующие вторжению в СССР недели и первые месяцы войны Russland-Gremium – «Русский комитет» придал «политической» ориентации некоторую организованную форму, а последний посол рейха в Москве, граф фон дер Шуленбург, стал ведущим представителем этой группы. (Среди все более «нелояльных» дипломатов особое место занимал Ульрих фон Хассель, который еще в июле 1941 г. понял, что «поскольку Гитлер продолжает гнуть ту же линию, что делает ясной его цель – отвергая сотрудничество с патриотически настроенными русскими, подчинить Россию нацистским гаулейтерам, а затем и расколоть страну, то Сталину, возможно, все же удастся сформировать патриотический фронт против германского врага».) Позднее кое-кто, кто прошел через дипломатическую службу в Москве, выражал схожие взгляды – такие, как Бройтигам в министерстве восточных территорий и Кёстринг в армии.
Существует достаточно свидетельств того, что Шуленбург одним из первых сформулировал четкий план политической войны, суть которого заключалась в «конкретной программе превращения вторжения в гражданскую войну, в которой русские сами помогли бы свергнуть Сталина». Можно считать подлинной формулировку, предположительно основанную на немецких документах, которую предложил посол:
1) объявить, что Германия не имеет к России территориальных претензий;
2) позволить жителям завоеванных районов создать свои собственные органы власти;
3) признать эти органы власти в качестве союзников и призвать их объединиться в антисоветское правительство.
На ранних этапах войны это, вероятно, представляло собой наиболее четкую и далеко идущую формулировку точки зрения «Свободной России». Но, как правильно было отмечено, по понятным причинам «идеи Шуленбурга казались Гитлеру еще более одиозными, чем идеи Розенберга». Что касается практических целей, то бывший посол и его друзья были лишены непосредственного влияния на выработку и проведение «восточной политики». Их закулисные усилия были обречены стать спорадическими, разочаровывающими и вряд ли способными принести успех.
Люди и оружие
С дипломатами, лишенными политического влияния, армия оставалась основной силой, которую можно было бросить на чашу весов политической борьбы. Может показаться парадоксальным, что из ее среды должны были выйти самые влиятельные политические действующие лица, поскольку чаще всего именно «прагматичные» военные уклонялись от вопросов политики. Более того, по образованию и происхождению Генеральный штаб и профессиональные военные кадры были чужды самой концепции политической войны.
Отчасти это объясняется разнообразием взглядов военных. Действительно, в армии имелись только четко определенные центры, вокруг которых группировались сторонники «политической войны», – прежде всего военная администрация, службы генерал-квартирмейстера, отдел пропаганды вермахта и различные подразделения разведки, связанные с Востоком. Остальная часть военного истеблишмента – Верховное главнокомандование (ОКВ), а также действующая армия – оставались в основном в неведении или скептически относились к подобным усилиям. Более того, некоторые военные поддерживали политическую войну именно на основе своих эмпирических наблюдений на Востоке, как механизм, который должен был пойти на пользу армии, ослабляя боевой дух противника и облегчая контроль над оккупированными районами.
Фактически армия оставалась единственным кандидатом на начало политической войны, потому что она находилась в положении обладания реальной властью, которую она осуществляла на Востоке, наступая и удерживая фронт, управляя огромной территорией и контролируя советских военнопленных, из числа которых могли быть завербованы антисталинистские лидеры. Кроме того, «военная необходимость» обеспечила абверу и армейской пропаганде удобное – и часто необъяснимое – прикрытие для задач, которые в противном случае были бы просто невыполнимы под пристальным вниманием гитлеровских политических органов. Со временем, в той мере, в какой офицерский корпус стал очагом оппозиции и оказался вытесненным из сферы влияния, критика нацистской восточной политики нашла благодатную почву для процветания. Наконец многие из «старой российской партии» с их менее жестким, более осведомленным и политически ориентированным подходом оказались в армии – либо в качестве профессионалов, таких как генералы Кёстринг и Нидермайер; либо гражданских служб в таких специфических структурах, как пропаганда или разведка.
Большинство главных нацистов в военном командовании крайне быстро проигнорировали политические проекты. Кейтель и Йодль обладали слишком узким мировоззрением, им недоставало смелости и воображения, чтобы одобрить такие схемы, которые, помимо всего прочего, предполагалось проводить в жизнь вопреки пожеланиям Гитлера. Даже такие компетентные военные руководители, как Гальдер, не проявили ни интереса, ни понимания политического потенциала завоеванного населения. Среди армейской «старой гвардии» нашлись офицеры, которые, несомненно, лучше ощущали значимость этого вопроса. Некоторые, как фельдмаршал фон Браухич, были отправлены в отставку слишком рано, чтобы иметь решающее влияние. Однако кое-кто не побоялся высказываться по широкому кругу вопросов. Типичным представителем последних был генерал Эдуард Вагнер, генерал-квартирмейстер, легко возбудимый маленький человек и отнюдь не убежденный нацист, который отвечал как за военное снабжение, так и за управление военной администрацией. Еще до вторжения поднявший проблемы оккупационной политики, он один из первых – в сентябре 1941 г. – осудил методы Коха и, в конечном итоге, стал участником организации неудачного покушения на Гитлера 20 июля 1944 г. Вагнер был заинтересован в политической войне как средстве достижения военных целей. Учитывая нехватку немецких войск для охраны в тыловых районах оккупированной России, рост партизанского движения и его угрозу для немецких линий снабжения, сильную зависимость армии от получаемого у местного крестьянства провианта и непоколебимой уверенности его подчиненных на местах, что при умелой политической обработке население можно легко оторвать от Советов и привлечь на сторону Германии, Вагнер неоднократно высказывал свои мысли о настоятельной необходимости политической деятельности.
