«Несомненно, Штауффенберг отвергал абсолютно все формы силового правления и любые проявления тоталитаризма. Он мечтал и фактически предпринял некоторые шаги к практической реализации своей мечты о том, чтобы свержение авторитарной тирании в Германии совпало или, по крайней мере, близко предшествовало подобному освобождению мысли и гражданской свободе в России».
Именно в этом духе Штауффенберг сочетал свою антигитлеровскую деятельность с той незначительной практической помощью, которую мог оказать подающему надежды антисталинистскому движению на Востоке.
Мировоззрение Штауффенберга являлось исключением, и большая часть военных продолжала думать (используя фразу Хасселя), «держа руки по швам». Не менее верно и то, что в восточной политике были созданы условия для новых и более интенсивных усилий армейских «реалистов». Сталинград подтолкнул многих колеблющихся на сторону немецкой оппозиции и обеспечил ее дополнительными наглядными доказательствами в поддержку нового целенаправленного отступления на Востоке.
Движущая сила протеста
Будучи поначалу медленной в первые месяцы кампании, лавина критики, направленной против официальной политики, по мере того как она неудержимо нарастала, охватывая все более широкие сферы, медленно набирала обороты. К осени 1942 г. вряд ли будет преувеличением назвать высшие эшелоны военной администрации прочно консолидированными против явно пагубных методов колониализма и террора. Что не исключало подобных злоупотреблений с их стороны, которые имели место в ходе антипартизанской войны и принудительной эвакуации. Тем не менее за эти месяцы характер докладов военной администрации существенно изменился. Типичным для нового отношения стал доклад начальника снабжения армии на востоке Украины: реагируя на возмутительные конфискации Коха, осуществлявшиеся якобы для того, чтобы накормить войска, он заявлял, что «все принудительные конфискации, Eingriffe, продовольственных запасов населения должны быть ограничены до минимума, а внутренняя готовность гражданского населения сотрудничать с нами должна быть признана решающим фактором». Отвергая надуманную дилемму Коха, что голодать придется либо немцам, либо украинцам, генерал восклицал: «Нам нужна не только земля, но и поддержка народа». Он сделал вывод, что между завоевателями и завоеванными существует неизбежная общность интересов и армия возмущена «ошибками» гражданской администрации, способствовавшими ее срыву.
Гораздо большее влияние оказал основной 17-страничный документ за авторством полковника Гелена (в конце войны стал генерал-лейтенантом), с 1 апреля 1942 г. начальника 12-го отдела Генштаба «Иностранные армии Востока», который обычно избегал привлекать к себе широкое внимание. Как и Шенкендорф восемь месяцев назад, Гелен поместил свою критику и рекомендации в неполитические, военные рамки антипартизанской войны и привлечения местных вспомогательных сил. Подчеркивая советские достижения в связывании действий и истощении немецких войск в их тылу за линией фронта, меморандум указывал на привлечение коренного населения как на единственно возможную контрмеру: предпосылкой для ее успеха являлось благоприятное расположение народа к немцам. Не без дальновидности документ перечислял «справедливость, организационную компетентность, согласие и благосостояние» в качестве элементов того, к чему стремились русские, но в чем ни советская, ни немецкая власть их не удовлетворили.
«Основой всей нацистской максимы правления на Востоке являлась предпосылка: «Русский объективно низшее существо; поэтому его… следует оставлять в живых только для выполнения работы и держать на самом низком уровне умственного развития». Эта концепция, спорная сама по себе, будучи распознанной массами русского народа во всех немецких действиях, несомненно, становится наиболее прискорбной ошибкой…»
Ответом на рост партизанского движения, продолжал Гелен, стало бы радикальное изменение немецкой тактики, включая программное провозглашение немецким руководством гарантий того, что России будет предоставлено самоуправление, а не колониальный статус. Наивно надеяться, добавлял он, на искоренение русского национализма путем его замалчивания.
Эффективной мерой поддержки такого заявления (продолжалось в документе) может стать воображаемое формирование фиктивного национального российского правительства, которое будет действовать как «Национальный комитет за освобождение Родины» исключительно на бумаге и через патриотические заявления по обе стороны линии фронта. Личностей с известными именами, готовых к добровольному сотрудничеству, следует искать среди пленных генералов. Но они не хотят выглядеть наемниками, предающими свою страну «за кусок хлеба»… У самых лучших из русских куда больше самоуважения, чем им это приписывают.
И такой разворот на 180 градусов должен был также включать в себя «безоговорочную отмену всяческой дискриминации в отношении «добровольных» русских рабочих в рейхе, предоставление большего самоуправления на оккупированных территориях, более широкую культурную свободу на местах и более экстенсивное использование местных войск в качестве подлинных союзников рейха».
Доклад Гелена привлек широкое внимание. В нем, в разгар военного кризиса под Сталинградом, подробно излагались практически все аргументы целесообразности, которые реалистичный и «патриотичный» офицер мог бы выдвинуть в пользу принципиального разворота восточной политики. (В меморандуме, представленном в то же время, итальянский генерал (позже фельдмаршал) Мессе со своей стороны не стеснялся в выражениях. Германия стремится не к замене большевистского режима другим правительством, а к прямому контролю над всей Восточной Европой, как зоной экономического влияния. Обращение с населением и военнопленными, а также эксплуатация природных ресурсов свидетельствуют об отсутствии дальновидности и противоречивости директив, недостатке сплоченности и неуравновешенности среди высших военных чинов и в политических и экономических органах, задача которых состоит в управлении оккупированными территориями. Германия не понимает, как добиться сочувствия и готовности к сотрудничеству среди населения. Демонстрируя стандартный анти славянский подход, автор настаивал на том, что «от населения, которое не знает, будет ли оно живо завтра, нельзя ожидать столь необходимого сотрудничества с вооруженными силами». Это явилось симптомом растущего политического мышления среди немецких военных. Исключительно прямой (особенно в его пропаганде правительства в изгнании), этот документ отразил сближение в конце 1942 г. трех довольно отчетливых элементов: критики восточной политики как таковой; антигитлеровских поползновений в офицерском корпусе; и военных поражений, которые достигли своего апогея в районе Сталинграда. В конечном счете возрастающая вероятность поражения привела к тому, что все больше и больше людей в армии стали воспринимать политическую деятельность как своего рода панацею, которая могла бы спасти то, чего нельзя было добиться силой оружия: политическая война поднялась на горьких дрожжах поражения.
Внешней кульминацией армейского протеста стало предрождественское совещание 1942 г. представителей армии с деятелями министерства Розенберга. Протокол, процитированный ранее, сводился к убедительному изложению взглядов тех, кто впоследствии возглавил военную оппозицию Гитлеру, включая Штауффенберга, Шенкендорфа и Альтенштадта. Основываясь на якобы выраженном согласии Гитлера на использование «хиви», полковник Альтенштадт заявлял: «Нынешний низкий уровень отношения населения больше не может оставаться терпимым. Необходимо радикальное изменение немецкой политики, особенно на территориях великороссов… Без этого преданность вермахту более полумиллиона русских, украинцев и т. д. [т. е. «хиви»] окажется под не поддающейся оценке угрозой».
