В соответствии с просьбой Власова не включать прямой призыв к дезертирству, Гроте и его сподвижники сформулировали «13 пунктов», которые, в дополнение к прекращению войны, требовали отмены террора и коллективизации сельского хозяйства, увеличения производства товаров народного потребления, «социальной справедливости и защиты от эксплуатации», а также экономических и культурных контактов с остальной Европой. По сравнению с некоторой ранней пропагандой это, безусловно, явилось более приемлемым подходом; в то же время его использование помогло развеять некоторые сомнения Власова по поводу его немецких покровителей.
Однако в долгосрочной перспективе для систематического проведения операций по ведению политической войны с использованием имени Власова требовалось хотя бы молчаливое согласие высших эшелонов власти. Поэтому сотрудники отдела пропаганды вермахта и их сторонники провели две следующие недели, рекламируя Власова среди своих руководителей и сослуживцев. И неизменно их докладные записки, направленные на самый верх, возвращались с отрицательными комментариями, написанными фиолетовым карандашом Кейтеля. Наконец в середине ноября Кейтель недвусмысленно ответил, что не только отвергает план Wlassow-Aktion, но и «окончательно и бесповоротно» запрещает подобные меморандумы. Первая попытка запустить Власова в ход провалилась.
Небольшой круг единомышленников-власовцев внутри и вне отдела пропаганды вермахта вел себя достаточно осторожно, чтобы не форсировать окончательное решение проблемы. Как вспоминает Гроте, «провласовская инициативная группа действовала гибко, поддерживая Власова всякий раз, когда это было необходимо, поскольку считали, что лучше на время отступить, чем позволить ему оказаться «побежденным» другими немецкими ведомствами». Поскольку было невозможным получить разрешение на создание «комитета освобождения» или «правительства в изгнании», следующим шагом стало ведение пропаганды так, как если бы такой комитет существовал. Политически это могло произвести на советское население тот же эффект; с точки зрения пропаганды удовлетворило бы поборников двойных стандартов; тактически успех подобного начинания мог впоследствии использоваться в качестве аргумента для фактического создания такого комитета. Именно таким образом в декабре 1942 г. родился так называемый Смоленский комитет.
Комитет задумывался как фикция, хотя его русские члены, по сути изолированные в представительстве на Виктория-штрассе, и не подозревали об этом. В рамках подготовки к торжественному открытию Русского комитета были составлены воззвание и новая программа, основанная в основном на обращении Гроте в сентябре 1942 г., но также учитывавшая некоторые излюбленные идеи Власова, радикализм Зыкова и солидаризм Казанцева. Обращение завершилось перечислением трех целей: уничтожение сталинизма, заключение «почетного мира» и партнерство России с новой Европой «без большевиков и капиталистов» – удобная формулировка, которая в равной степени устраивала бы нацистов, солидаристов и коммунистов-антисталинистов. Какая бы переоценка ценностей ни предшествовала принятию этого «Смоленского воззвания», Власова и его коллег в конце концов убедили подписать документ, и 27 декабря 1942 г. он появился без всяких фанфар, подписи поставили не в Смоленске, а в Берлине и ожидаемое торжество заменили кружками пива в банальной таверне. Однако всей этой подоплеки внешний мир не знал. Для всех практических замыслов теперь мог начаться новый этап политической войны.
Розенберг и Русское освободительное движение
Из-за неизменно враждебного отношения в штаб-квартире фюрера покровители власовской инициативы искали поддержки со стороны министерства восточных территорий, которое само нуждалось в союзниках, дабы компенсировать посягательства Коха и Бормана. Контакты и дискуссии между сотрудниками Розенберга и пропагандистами вермахта выявили двойственный подход представителей министерства восточных территорий. С одной стороны, последние хотели поддерживать любые усилия по ведению политической войны, особенно если это предоставило бы им новые властные полномочия и нового «союзника». С другой стороны, они не желали взращивать «великорусский империализм» в лице Власова, который, как они опасались, в конечном итоге мог свести на нет сепаратистские проекты ставленников Розенберга и собственные планы министерства восточных территорий по перекройке карты Восточной Европы.
В самом министерстве главным защитником сепаратистов нерусских национальностей СССР являлся Герхард фон Менде, хорошо образованный прибалтийский немец, автор исследования о тюркских и мусульманских группах в Советском Союзе. Он преподавал в Берлине, когда группа Лейб-брандта заручилась его помощью для будущего министерства восточных территорий. Обладая определенным политическим настроем и будучи умелым манипулятором, Менде стал ведущим представителем националистов Кавказа и Центральной Азии. Менде отлично подходил для руководства такой полулегальной деятельностью; как правильно отмечает Торвальд, Менде чувствовал себя лучше чем как дома в этом относительно нереальном мире, основанном в большей степени на надеждах на будущее, чем на насущных экономических или военных проблемах. Обстановка в министерстве Розенберга, позволявшая время от времени посещать Турцию, обеспечивала Менде надлежащую атмосферу и контакты для работы. Таким образом, он и его помощники представляли собой сепаратистский аналог «всероссийского» (и «великорусского») крыла.
Вначале, когда Германия отвергла помощь лидеров старой эмиграции, которые все еще были готовы работать с рейхом, работа Менде в основном состояла из личных контактов с отдельными беженцами. Как ни парадоксально, он поддерживал контакты с некоторыми из эмигрантов, которых Розенберг осудил за участие в совещании у Шуленбурга в мае 1942 г. Более того, после этой конференции Менде «взял на себя» и подготовил «национальные комитеты» для каждой группы – четыре кавказские этнические секции, комитет выходцев из Средней Азии, собирательно отнесенных к Туркестану, и комитеты волжских и крымских татар и калмыков. Долгое время они оставались такими же фиктивными и непризнанными, как комитет Власова (КОНР) для русских. Многие из первоначальных групп были распущены из-за политических разногласий; другие распались сами; в некоторых существовали трения между старой эмиграцией и советскими военнопленными. Тем не менее само существование подобных комитетов являлось характерным направлением в работе министерства Розенберга.
Для Власова, как и для многих советских людей, проблема национальности поначалу казалась несуществующей. Мемуары и воспоминания немецких современников обосновывают недоумение Власова попытками Гроте включить в «Смоленское воззвание» пункт о «национальной (т. е. этнической) свободе». Национальное самоопределение и культурная автономия были для Власова самоочевидны; с другой стороны, политический сепаратизм являлся чуждым понятием, которое он не понимал и интуитивно отвергал. Можно также привести воспоминания Лейббрандта, который был вынужден покинуть свой пост до того, как на заключительных этапах власовского движения конфликт по вопросу о национальности достиг апогея. По его словам, Власов, которого он знал в 1942–1943 гг., «был истинный патриот, не подхалим, не большевик, который с готовностью согласился, что «в будущем никогда не должно иметь место даже малейшее угнетение национальностей». Таким образом, люди Розенберга не нашли явной причины для противостояния «рискованному начинанию Власова, но имели серьезные оговорки на этот счет».
