Инициативная группа организовывала Власову поездку по оккупированным территориям, где он мог обратиться к населению и Osttruppen – которые, хотя все еще рассредоточенные по подразделениям размером не более батальона, высокопарно назывались Русской освободительной армией (известной по своей русской аббревиатуре как РОА) и должны были считаться военным – и в той же степени фиктивным – аналогом Смоленского комитета. Если на самом деле – и в соответствии с законом – в сознании своих членов и многих немцев РОА находилась в «фантомной стадии», тем не менее в ней имелся символический и содержательный смысл.
С некоторыми оговорками поездка Власова прошла успешно. Не будучи больше военнопленным, он действовал как «свободная» личность и общался с множеством русских; к тому же он имел возможность представить свое дело немцам такого ранга, как фельдмаршал Клюге. После публичного выступления в Смоленске Власов отправился в Могилев, где выступал с лекциями перед группой русских офицеров [-коллаборационистов]. Согласно внутреннему немецкому отчету, Власов высказался за честный союз с Германией. «Он не желал возрождения старого (царского) режима, как это могли себе представить некоторые эмигранты; он отвергал капитализм точно так же, как отвергал и большевизм». В сильных выражениях Власов заявил в присутствии немецких чиновников: «Русский народ жил, живет и будет жить. Никогда не удастся свести его к статусу колониального народа». Затем Власов обратился к группе немецких чиновников пониже рангом и набросился на «серьезные злоупотребления» в немецкой политике. «Он считал, – продолжалось в отчете, – что без сотрудничества с населением на оккупированных территориях… Германия в течение нескольких лет проиграет войну из-за истощения людских и материальных ресурсов… Если у Германии нет намерения порабощать или колонизировать (Советский Союз), то этот факт должен быть немедленно отображен в авторитетных заявлениях и соответствующих деяниях».
Отчет об этом обращении привлек серьезное внимание. Фельдмаршал Кюхлер [группа армий «Север»] согласился с тем, что «миссия генерала Власова обречена на неудачу, если в ближайшее время не будут даны четкие указания по поводу политики Германии в отношении России». Генерал-комиссар Эстонии Лицман и представитель МИД в штаб-квартире Лозе Адольф Виндеккер сошлись во мнении, что наиболее актуально стояла задача предоставления удовлетворительного ответа на вопрос населения: «Какое нас ждет будущее?» На следующий день Виндеккер написал в МИД, что «все больше голосов утверждают, что нынешний этап войны на Востоке решается в основном в политическом плане… Поэтому мы должны сделать все, дабы укрепить подлинное и самоотверженное сотрудничество помогающих нам людей».
Вернувшись в Берлин в середине марта, Власов написал, как представляется, нелицеприятный отчет. Его единственная доступная версия, представленная Торвальдом, в свете других материалов кажется заслуживающей доверия. Это заставило некоторые немецкие круги возмутиться Власовым больше чем когда-либо. (Торвальд ошибочно утверждает, что Власов вернулся в Берлин к 10 марта: в вышеупомянутом отчете из Могилева цитируется его речь, произнесенная там 13 марта. С другой стороны, тот факт, что Власов действительно представил доклад, подтверждается независимыми источниками.) В дневниках Геббельса имеется запись от 29 апреля 1943 г. с тем смыслом, что «министерство восточных территорий отложило дело Власова в долгий ящик. Нельзя не удивляться отсутствию политического инстинкта у нашей центральной берлинской бюрократии». Фрагмент другого меморандума Власова, Малышкина и Жиленкова (в качестве председателя, секретаря и члена Русского комитета соответственно), имеющегося в оригинале на русском языке, был, по-видимому, представлен в министерство восточных территорий; его содержание предполагает, что он датируется тем же периодом времени. Меморандум призывал к созданию компактной Русской освободительной армии, с формированиями размерами до дивизии, со своим собственным командованием, с собственными знаками отличия и формой (хотя бы только потому, утверждали они, что ношение немецкой формы «рассматривается населением и самими добровольцами как акт измены Отечеству»). Что касается политической стороны, то меморандум «требовал публичного провозглашения существования, целей и программы комитета; предлагался свой подход к ряду конкретных военнопленных генералов и офицеров, которые, по всей вероятности, могли присоединиться к комитету; и, по крайней мере на словах, поддерживал идею «Новой Европы» под руководством нацистов. По важнейшему национальному вопросу меморандум доказывал «нежелательность организации отдельных национальных комитетов (украинского, грузинского, армянского, узбекского и т. д.)», поскольку в результате наступит раскол, а не объединение всех сил, борющихся за свержение большевизма. Принимая как должное право всех советских национальностей на самоопределение, меморандум призывал отложить «до победы» вопросы границ и будущего политического устройства.
«Массы русского населения, – писал Власов, – особенно образованные слои, смотрят сейчас на эту войну как на немецкую захватническую, в результате которой завоеванная российская территория перейдет к Германии, Россия исчезнет как государство, а русский человек будет сведен к положению белого раба. Немецкая пропаганда опровергает эти утверждения, не имея при этом четкой программы… Одна лишь ненависть к большевизму больше не может мобилизовать русский народ. Население хочет знать, за что оно должно сражаться и проливать свою кровь – за какую новую Россию».
Повторяя в основном те же критические замечания, которые он высказывал в Могилеве в отношении принудительного труда, злоупотреблений местной администрации, произвольных арестов и террора (это совпадение придает дополнительную достоверность тексту Торвальда), Власов продолжал: «Все это привело к радикальным переменам в отношении населения к Германии. Поэтому необходимо изменить немецкую политику в отношении русского народа и дать ему веру в сотрудничество со всеми народами Европы».
Похоже, все – и немцы и русские – независимо друг от друга пришли к одинаковым выводам и аналогичным формулировкам политической борьбы и радикального изменения восточной политики. Никто не переставал задаваться вопросом, является ли ситуация вообще «обратимой» и могло ли даже самое великодушное и просвещенное поведение на Востоке убедить население в том, что немцы являются меньшим злом, чем Советы, или нивелировать патриотизм и ненависть, которые воодушевляли Красную армию. Возможно, в качестве поучения, а не подлинной оценки Власов добавлял, что нельзя рассчитывать на доверие Osttruppen к немцам; тем не менее «сегодня все еще возможно завоевать их доверие ради великой борьбы. Завтра будет слишком поздно».
В то время как движение Власова набирало популярность и поддержку в немецких кругах, конкуренты соперничали с пленным генералом за лидерство в российском движении перебежчиков. Некоторые русские реакционные эмигранты отказывались «признавать» Власова и его сподвижников, считая их продуктом и невольными пособниками коммунизма. Сепаратистские национальные комитеты, а также профашистские казачьи лидеры, такие как атаман Петр Краснов, выступали против права Власова представлять все народы Советского Союза. Демагоги и несостоявшиеся полководцы продвигали в оккупированных районах свои кандидатуры на руководящие посты. (Сюда включались попытки 2-й танковой армии протолкнуть Каминского, скандально известного русского нацистского «реформатора» и военачальника в брянских лесах, в комитет Власова, с тем чтобы сделать его более представительным – скоротечная попытка, которую поддержал даже сам Клюге.) Даже немецкие чиновники русского происхождения добивались поддержки своих частных политических «освободительных» движений. В частности, Карл Альбрехт (Доев), немец, уехавший в Россию в 1924 г. и сумевший стать заместителем народного комиссара лесного хозяйства, вернулся в Берлин в 1930-х, где присоединился к министерству пропаганды Геббельса. Руководя «черной» русскоязычной радиостанцией, Альбрехт весной 1943 г. обратился за поддержкой к Лиге борьбы за социальную справедливость, программа которой призывала к спасению России от евреев и большевиков и к почетному миру. Если и должен был быть российский лидер, говорил Альбрехт друзьям, то сам он когда-то занимал более высокую должность, чем Власов. После войны Альбрехт стремился представить свою позицию и роль в военное время в совершенно ином свете. Однако и его показания в защиту Бергера, и его «мемуары» следует считать абсолютно недостоверными.
