В течение первой недели кампании немецкое радио умалчивало об успехах армии. Затем 29 июня Берлин нарушил молчание, обнародовал двенадцать коммюнике, объявлявших о стремительном продвижении немцев. В официальных кругах нарастал оптимизм, и среди населения распространялся заразительный восторг, не чуждый после почти двух лет непрерывных побед.
Гитлер твердо верил, что Восточная кампания завершится в течение трех месяцев. Когда генерал Кёстринг, последний военный атташе в Москве, отчитывался перед фюрером, тот подвел его к карте и, указав на Россию, заявил: «Ни одна свинья меня отсюда не вышвырнет». Осторожный Кёстринг лаконично ответил: «Надеюсь, что нет». Военачальники были в восторге. Генерал Варлимонт, до этого настроенный более скептически, чем большинство его коллег, теперь признавал, что переоценил русских; Гальдер, начальник Генерального штаба сухопутных войск, ожидал, что они будут в Москве уже к августу, и даже заявил 3 июля с поразительной самонадеянностью: «В целом теперь уже можно сказать, что задача разгрома главных сил русской сухопутной армии перед Западной Двиной и Днепром выполнена… Поэтому не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна в течение 14 недель». Далее Гальдер все же отмечает, что, «конечно, она [кампания] еще не закончена. Огромная протяженность территории и упорное сопротивление противника, использующего все средства, будут сковывать наши силы еще в течение многих недель».
Еще 8 июля он решил подготовиться к расквартированию немецких войск в зимний период, причем в качестве не боевых, а оккупационных сил. На следующей неделе сам Гитлер заявлял, что «военное правление Европой после завоевания России допускает существенную демобилизацию армии». Гитлер уже планировал масштабный двойной охват из Восточного Средиземноморья через весь Ближний Восток, и Верховному командованию с большой неохотой пришлось отложить эту кампанию до весны 1942 г. Однако по-прежнему считалось, что шестьдесят дивизий – треть от числа немецких в России – было бы достаточно, чтобы «усмирить» Восток.
Победоносное продвижение на Востоке продолжалось. В сентябре разгром сил Красной армии в Киевском котле принес немцам около 500 тысяч пленных; на центральном участке фронта Орел пал в начале октября; немецкие войска в октябре заняли Харьков и Белгород. Впечатленный успехами своих солдат Гитлер в напыщенной речи 3 октября объявил: «Теперь я могу сказать вам то, чего до сих пор сказать не мог, – враг был повержен и больше не встанет».
Через неделю доктор Отто Дитрих, статс-секретарь министерства пропаганды, заявил на пресс-конференции, что исход войны решен. Таково было опьянение от победы. Оно порождало благоприятные условия для самой крайней точки зрения: если война закончилась и восточные народы покорены, можно безопасно переходить к следующему этапу эксплуатации.
На Востоке
В скором времени немецкое Верховное командование было поражено тем, что, несмотря на сокрушительные поражения, советское сопротивление время от времени было невероятно искусным и сильным. В то время как в одних секторах русские солдаты выходили навстречу продвигавшимся немецким войскам и сдавались без лишнего шума, в других их упрямая стойкость заставила немецкое командование осознать, что оно недооценило своего противника. Хотя подробный анализ советской военной морали еще только предстоит провести, можно смело заявлять, что в рядах советских войск присутствовали элементы как сильного патриотизма, так и пораженчества. Большая часть солдат, оказавшись в боевой обстановке, сражалась, и часто сражалась хорошо; даже некоммунисты в Красной армии зачастую забывали свои прошлые обиды, бросив все силы на выполнение безотлагательной задачи – изгнания «внешнего врага». В то же время захват немцами масс военнопленных свидетельствовал о наличии трещин в советской лояльности – вне зависимости от того, была ли капитуляция вызвана изначальным недовольством советским режимом, военными обстоятельствами или стремлением найти легкий способ выйти из войны. Эта начальная реакция, по-видимому, была полностью предусмотрена советским Верховным командованием, приказавшим сформировать специальные заградительные отряды с целью предотвращения отступления военнослужащих РККА, а также ввести военный трибунал для «ненадежных» элементов.
Каким бы ни был истинный баланс этих противоречивых тенденций в советской морали, первых месяцев войны было достаточно, чтобы опровергнуть две крайние точки зрения, каждая из которых находила поддержку в Берлине: что советское население было безнадежно болыпевизировано и что для краха Советского Союза хватило бы легкого толчка извне, независимо от его источника и исполнителя.
В течение первых недель немцы продвигались по территории, которая до 1939–1940 гг. не была частью СССР. Разумеется, в принадлежавших ранее Польше Западной Украине и Западной Белоруссии
[11], а также в странах Прибалтики
[12] большая часть населения оставалась враждебной по отношению к советской власти. Образ почти единодушного приветствия, с которым местное население встречало немцев (образ, в последние годы доведенный до абсурда), в значительной степени отражал поддержку, которую жители западной периферии оказывали наступавшим немецким войскам.
Когда немецкая армия достигла территорий, на которых при советской власти выросло целое поколение людей, ситуация заметно изменилась. Жалобы на советский режим были по-прежнему широко распространены, но большая часть населения проявляла явно меньший энтузиазм по отношению к немцам по сравнению с их соседями в недавно захваченных западных районах. Можно было с уверенностью сказать, что отношение населения варьировалось от пассивного «настороженного ожидания» до оптимистичной дружелюбности к новым властям.
Несмотря на то что в этих районах прогерманские настроения были не так распространены, а в Красной армии резонировали сильные ноты патриотизма, не было никаких сомнений в том, что грамотные усилия, направленные на то, чтобы убедить местное население, как гражданское, так и военное, восстать против советской власти, могли бы принести существенные плоды. Но Германия не планировала удовлетворять желания народа на Востоке. Это отсутствие планирования было неотъемлемой частью нацистского подхода; считаться с восточниками значило бы скомпрометировать цели Гитлера.
Даже если нацистская догма запрещала подлинный союз с населением, рейх все же мог пытаться повлиять на него позитивной пропагандой. С сугубо прагматической точки зрения армия была заинтересована в подрыве сопротивления Советского Союза, а власти были озабочены сохранением безопасности и получением согласия на немецкое правление.
В начале войны казалось, что для достижения этой цели прилагались серьезные усилия. Послание Гитлера немецкому народу в утро вторжения содержало то, что оказалось его единственным прямым обращением к народам СССР. Его врагом, заявлял фюрер, был жидоболыпевизм, в то время как (вопреки ранней немецкой пропаганде) «по отношению к народам России немецкий народ враждебности никогда не испытывал». Через неделю Розенберг сделал достаточно неоднозначное заявление, которое можно было интерпретировать в том же ключе. «Национал-социализм, – писал он, – принимает всех, кто захочет присоединиться к нему в этой борьбе». В общем потоке пропаганды, развязанной этой новой кампанией, эти два заявления выделялись как исключения. После этого не выходило никаких обращений к населению захваченных территорий, которые можно было бы истолковать в ключе обещаний на будущее.
