Как для немецкой политики военного времени, так и для характера советской эмиграции симптоматично, что национальная вражда разразилась с такой яростью именно на этом посмертном этапе немецкой восточной политики – после того как были оставлены оккупированные регионы. Нет никаких доказательств того, что сам Гиммлер когда-либо понимал эту проблему. Несмотря на стремление использовать любые уязвимые места в рядах врага, включая межнациональную напряженность, он ни в коем случае не был, в отличие от Розенберга, приверженцем сепаратизма. Напротив, только санкционировав деятельность движения Власова, как главную панацею дня, рейхсфюрер СС совершенно естественным для себя образом стал возлагать на него все надежды и искать простые монистические решения, которые согласовывались бы с принципами фюрера. Таким образом, Гиммлер предпочел не рациональную, а скорее интуитивную позицию Власова, которая противостояла многообещающей раздельной государственности каких-либо из составных частей Советского Союза, а именно сепаратистам, настаивавшим на независимости для своей собственной национальной группы, как обязательной и главной цели общей борьбы с «Московией».
Позиция Власова по национальному вопросу несколько изменилась с тех первых дней после его пленения, когда он был сбит с толку и пребывал в неведении. Его эволюция сочетала в себе советское искусство мимикрии и аккомодации с элементами оппортунизма, которые, наряду с учетом принципов и идеализма, наложили свой отпечаток на его новый курс. В глубине души он, по-видимому, оставался твердым противником различных проектов распада советской (или постсоветской) России. Будучи достаточно патриотичным, Власов желал сохранить целостность своей родины. Он не рассматривал нерусские национальности в качестве враждебных элементов и был уверен, что свободный опрос выявит в нерусских республиках подавляющее большинство федералистских, а не сепаратистских элементов. Отчасти по этой причине, а отчасти на основе его прежнего советского опыта «самоопределение» являлось для Власова аксиомой.
Однако с тактической точки зрения Власов быстро обнаружил, что в атмосфере Берлина 1943 г., чтобы заручиться их поддержкой его движения, было необходимо (или желательно) успокоить определенные группы и их лидеров. Главным из них был Розенберг, который, разумеется, опасался именно «великорусского империализма» Власова. Стремление Власова добиться успеха выглядело столь явным, что под давлением своих немецких наставников и русских помощников он фактически пошел на далеко идущие компромиссы – в меморандуме, представленном Розенбергу, который в мае 1943 г., когда в ставке фюрера разразился кризис, незамедлительно направил его Гитлеру. Будучи предметом долгих и яростных споров, этот меморандум фактически имел своей целью продемонстрировать, что Россия без Сталина не будет представлять собой опасности ни для Германии, ни для национальных меньшинств. Стремясь расположить к себе фракцию Розенберга, Власов подчеркивал раскол между собой и русскими «правыми», которые отказывались от самоопределения в пользу централизованной «неделимой» России. Разумным выходом из дилеммы, вероятно предложенным Власову одним из его немецких друзей, стала «Единая Европа». «Великороссы, – писал он, – придерживаются мнения, что Россия никогда не сможет отказаться от Украины и Кавказа. Однако это верно лишь до тех пор, пока сохраняется устаревшая точка зрения прошлых столетий – а именно будто Европа является случайной конгломерацией государств, каждое из которых должно заботиться о самом себе, а не о естественной семье народов…»
Если «плодотворная идея» «Единой Европы» была бы принята, «еще большая идея европейской семьи народов сменила бы русский централизм и империализм». Деля Украину и Кавказ с остальной Европой, Россия оказалась бы в выигрыше за счет всей европейской культуры и экономики. Будучи «ценным и независимым членом» такой европейской федерации, «национальная Россия, обладающая теми же правами», что и другие государства-участники, не имела бы никаких оснований выдвигать какие-либо возражения.
Розенберг на какой-то момент был впечатлен и, как уже отмечалось, предпринял слабые усилия для поддержки Власова – вместе со своими сепаратистскими комитетами, чье будущее теперь стало определенней. Тем временем эти комитеты робко подрастали в благотворной тени министерства восточных территорий. Только после Сталинграда сам Розенберг стал работать с ними увереннее. В 1943 г. комитеты подверглись реорганизации. Поскольку армия оказывала некоторую поддержку пропагандистской работе среди личного состава восточных (и других) легионов, больший акцент был сделан на последних перебежчиках, которые значительно эффективней могли бы обратиться с призывом к своим согражданам. Наконец, была разработана удовлетворительная формула, призванная смягчить опасения немецких скептиков: вместо «национальных комитетов» каждая этническая группа должна была иметь в министерстве Розенберга свой отдел связи – Mittelstelle. Таким образом, беженцы стали служащими министерства, но неофициально им позволили назвать себя представителями национальных комитетов. Позднее эти отделы переименовали в Leitstellen – отделы управления, поскольку большее внимание уделялось «руководящим» функциям, которые они должны исполнять среди своих соотечественников, находившихся под властью Германии. Шаг за шагом, почти аналогично первому этапу кампании Власова, комитеты стали полуавтономными. В ноябре 1943 г., в попытке преодолеть трения между министерством восточных территорий и ОКВ, они получили полномочия назначать специальных сотрудников по связи в воинские части, в которых их соотечественники служили вместе с вермахтом. Благодаря усилиям Менде, некоторым из национальных групп – азербайджанцам, волжским татарам и выходцам из Туркестана – разрешили проводить «конгрессы», дабы создать больше «представительных» комитетов или, в некоторых случаях, чтобы тем самым передать лидерство лицам, более сговорчивым по отношению к министерству оккупированных восточных территорий.
Большая часть этой лихорадочной деятельности представляла собой «бой с тенью». Тем не менее другие немецкие ведомства практически незаметно стали «иметь дела» с комитетами и их представителями. Сфера их деятельности расширилась. Некоторые из их членов отправились работать в пропагандистские агентства, тогда как другие совершали поездки в Osttruppen, в которых – и вполне справедливо – часто рассматривали этих политиканов как некомпетентных бездельников.
Общая тенденция – также и в некоторых других аспектах восточной политики – была направлена на постепенное ослабление немецкой непримиримости. Поначалу ссылка на национальную «независимость» находилась под запретом. Но по мере того, как борьба между Розенбергом и ориентированными на Россию группами становилась все более ожесточенной, и по мере роста потребности в более действенных пропагандистских экспериментах в 1944 г. санкционировали даже лицемерную «независимость» – не как формальное обязательство или обещание, а в качестве пассивной уступки со стороны «блюстителей ортодоксальной морали». Некоторые группы, такие как калмыки, крымские татары и «Идель-Урал»
[99], считались приемлемыми, но не пользовались особой поддержкой. Они выглядели слишком незначительными, слишком неестественными или слишком отдаленными, чтобы иметь какое-то значение. И наоборот, двумя группами, которым оказывалось явное предпочтение, стали представители Туркестана и Кавказа.
