Личные заявления и практическая деятельность Гитлера убедительно доказали, что его военной целью не являлась, как пытаются нам внушить некоторые современные апологеты, благородная попытка «обезопасить Европу от большевизма». Цели нацистов были куда более эгоистичными, доктринерскими, жестокими и далеко идущими. Не являлось вторжение и превентивной операцией, направленной на предотвращение советского нападения на рейх: каковы бы ни были намерения Москвы, приказ Берлина о вторжении был отдан в отсутствие каких-либо ощутимых доказательств советских наступательных планов. По сути, целями вторжения были ликвидация большевизма, уничтожение СССР как государства и приобретение нового бескрайнего пространства для колониальной эксплуатации и заселения. Политические соображения – включающие как доктрину, так и соотношение сил – были и остаются основополагающими для этого подхода. Гитлер откровенно сформулировал эти цели еще за годы до попытки их реализации. По словам Раушнинга, однажды фюрер сказал своим коллегам, что «в первую очередь я думаю не об экономических вопросах. Разумеется, нам нужны пшеница, нефть и руда Советского Союза. Но наша истинная цель – установить наше господство на все времена и закрепить его настолько прочно, чтобы оно простояло тысячу лет».
А гросс-адмирал Редер еще во время войны высказал мнение, что «основывать продовольственные поставки Европы на использовании Украины – и тем самым вызывать перманентный конфликт с Россией, – на мой взгляд, стало целью Гитлера уже позже, после первых успехов в России, а также после ослабления надежд на использование Северной Африки».
Более того, реальный боевой план пренебрегал зерновыми и нефтяными районами в качестве основных целей, толкая немцев на Ленинград и Москву, а не на Украину и Кавказ. По данным Генерального штаба, «северная половина района операций предлагает более благоприятные условия для передвижения по обширным территориям, чем южная…». Действительно, по тактическим соображениям схема декабря 1940 г. предусматривала быстрый бросок вверх, к Балтийскому побережью, чтобы помешать Советскому Союзу [советскому Балтийскому флоту] перерезать пути поставок руды из Лулео (Швеция) в Германию. Схожие соображения превалировали и в других секторах.
Лишь позднее, когда в ходе войны неудачи и нехватка всевозможных ресурсов стали источником серьезной озабоченности, спрос на рабочую силу и сырье вынудил германскую военную машину принять меры, которые, хоть и оставались по-прежнему совместимыми с национал-социализмом, ознаменовали значительные отступления от первоначально намеченного политического курса.
Подобное мировоззрение оправдывало и поощряло практику безудержной колонизации Востока. Оно подкреплялось предпосылкой о том, что в блицкриге – молниеносной войне по уничтожению Советского государства – народы СССР должны быть «вынесены за рамки истории» и их не следует принимать во внимание или завоевывать их доверие. Гитлер настаивал на сосредоточении в немецких руках всей политической (и военной) власти на оккупированных территориях. Его эксцентричная логическая аргументация постулировала безжалостный конфликт между германцами и славянами, высшими и низшими. Даже если рейх будет стремиться к миру с восточными народами, «в один прекрасный день, – как высказался Гитлер, – они обязательно повернут против нас». Логическим выводом – для фюрера – стало следующее: уничтожить государственную машину и любые другие очаги власти в России, пресечь восстановление местного самоуправления в виде центров активности или учреждений и приступить к перманентной оккупации. Уничтожение государственности должно было сопровождаться запретом на все формы политической организации для покоренных народов. Разобщенным, им не предлагалось ни хлеба, ни зрелищ.
К концу 1941 г., когда стало очевидно, что Германия не выиграет войну столь стремительно, как предусматривал генеральный план «Барбаросса», тактику пришлось пересмотреть. То, что не было подготовлено ни одного альтернативного плана, ни резервов, ни предусмотренных действий на случай, если – как оно и оказалось – первоначальный натиск не сможет сокрушить Советское государство, свидетельствовало лишь о мистической вере в непогрешимость Гитлера и об отсутствии дальновидности. Во-первых, возникла некоторая задержка в осознании того, что наступление не увенчалось успехом. Последовало странное отставание между пониманием военных, политических и экономических трудностей на Востоке и переводом их последствий в пересмотр политики или тактики.
Фундаментальных изменений в мировоззрении так и не произошло. Тем не менее примерно в конце года начался новый этап политики оккупации, отразивший адаптацию Германии к затяжной войне. Что свидетельствует о смещении внимания с долгосрочных целей на удовлетворение насущных потребностей военного времени, на интенсивную эксплуатацию экономики оккупированного СССР и на начало осуществления масштабной программы перекачки рабочей силы в рейх.
Военным неудачам Германии на Востоке способствовало и отношение советского населения по обе стороны линии фронта. По мере продолжения войны это отношение претерпело значительные изменения. Люди на оккупированных территориях, которые изначально проявляли заметную готовность приспосабливаться и принимать немецкое правление, все чаще обращались против захватчиков. Причин для подобных перемен было предостаточно. Частично сыграла свою роль советская пропаганда – как и ход самой войны. Из трех основных целей войны уничтожение большевизма не вызывало особых несогласий. Попытка разделить Россию на ряд марионеточных государств вызвала определенное возмущение, но не была широко известна. Изменению взглядов местного населения прежде всего способствовали планы по колонизации и повседневное поведение оккупационных властей.
Результатом стала разнополярная политическая и психологическая ориентация «господ и крепостных». Партизанское движение все чаще находило массовую поддержку. В качестве возмездия за «саботаж» и «подрывную деятельность» оккупационные власти прибегали к жесточайшему террору. Это, в свою очередь, подталкивало еще большее число местных жителей к сопротивлению немцам, не сумевшим добиться желаемого увеличения сельскохозяйственного и промышленного производства на оккупированных территориях. Таким образом, Берлин был вынужден санкционировать политику «кнута и пряника», которая в различных пропорциях длилась до конца войны. В то время как кнут продолжал оставаться довольно универсальным атрибутом немецкого правления, постепенно вызревало элементарное осознание того, что для максимальной безопасности и оптимальной производительности необходимо активное сотрудничество населения. Прагматическая необходимость, осознаваемая главным образом на местах, диктовала отход если не от теории, то от практики колониализма в нацистском духе.
И хотя гнет по-прежнему усиливался, были введены определенные «уступки» коренному населению. По сути, в каждом случае они затрагивали область реальных жалоб. И по сути, в каждом случае их главным побудительным стимулом становились немецкие поражения. Рейх шел на уступки из-за своей слабости, а не силы. Сельское хозяйство стало первой областью, в которой была частично принята во внимание чрезмерно активная эксплуатация простых людей – главным образом потому, что Германия выигрывала от усиления стимулов к производству, которые должна была создать аграрная реформа, не подвергая при этом критической опасности нацистские планы на будущее. Далее, в качестве более существенного отхода от долгосрочных целей, на Востоке была восстановлена [кое-какая, кое-где] промышленность. За этим последовали другие умеренные отдельные послабления – статус рабочих на принудительных работах и военнопленных, культурные и религиозные возможности, местное самоуправление.
