И только позже, когда военная удача все больше и больше отворачивалась от рейха, отступление от догмы к эклектическому и вынужденному реализму расширилось настолько, что допустило систематическое использование «жителей Востока» в качестве военной силы на стороне Германии: предложение, на которое Гитлер решительно наложил вето в 1941 г. Симптоматично, что в этой череде уступок политические делались последними. Уже после того, как были введены некоторые экономические реформы, разрешены воинские части из местного населения и приняты другие полумеры, пришло осознание того, что новая тактика требовала хорошо организованной «политической войны» и хотя бы символических обещаний населению СССР на будущее. Это пришло последним, поскольку наиболее фундаментально компрометировало нацистскую идеологию и ее цели.
Поначалу, когда победа казалась неизбежной, официальный Берлин отвергал политическое сотрудничество с русским населением. Его активная поддержка была сочтена ненужной и нежелательной. Когда, ближе к концу войны, остро нуждаясь в помощи, Третий рейх обратился к «секретному оружию» политической войны, большинство советских граждан, находящихся в его орбите (не говоря уже о тех, кто находился вне ее досягаемости), отказались доверить немцам свою судьбу. Меры, ознаменовавшие новую политику, оказались слишком нерешительными, запоздалыми, единичными и лицемерными, чтобы обратить события вспять.
Изменения в позиции Германии производились на случайной основе. Предпосылки «восточной политики» никогда не пересматривались на самом высоком уровне. Также не были урегулированы конфликты между соперничавшими целями и группировками. Основное противоречие между долгосрочными целями и насущными потребностями так и не было устранено. Создание частных фермерских хозяйств сделало бы недействительной будущую германизацию земель. Возрождение промышленного производства шло вразрез с целью низведения России до «аграрной базы» рейха. Предполагалось, что использование «туземцев» в качестве ответственных должностных лиц и союзных войск придаст им статус и станет стимулом, способным сделать их опасными для рейха. Ситуация крайне осложнялась одновременным использованием как колониальной, так и прагматичной тактик – первая поддерживалась в основном нацистскими фанатиками; вторая применялась многими военными. Некоторые должностные лица не могли заручиться расположением населения до тех пор, пока работа других чиновников базировалась на принуждении и терроре. Кроме того, различные ведомства преследовали взаимоисключающие цели. В то время как одни настаивали на максимальном использовании рабочей силы в сельском хозяйстве Востока, другие насильно вывозили сельскохозяйственных рабочих для работ в рейхе. В то время как армия стремилась зачислить советских военнопленных на службу, заводы в Германии настаивали на их использовании в промышленности. Никогда не принималось какого-либо четкого решения по приоритетам распределения людей и ресурсов, не было полного понимания взаимосвязи экономики и политики. Наконец, на последнем этапе войны Берлин – или различные немецкие ведомства – стремился поддержать как федералистское, возглавляемое русскими [перебежчиками] движение Власова, так и антирусские сепаратистские группировки национальных меньшинств. Неизбежный результат: никто из них не доверял рейху, в немецких кругах царила полнейшая неразбериха, а у советской пропаганды имелось место для маневра в разоблачении немецких лживости и двуличности.
Проведение немецкой оккупационной политики серьезно подрывали личная вражда, борьба за власть и несогласованность в принципах и тактике внутри самой немецкой элиты.
Административная структура на оккупированной территории сочетала тщательное планирование с бессистемной импровизацией. Административный механизм сталкивался с серьезными конфликтами полномочий, спорами по поводу юрисдикций и неэффективным управлением. Персонал, отобранный для проведения «восточной политики», часто оказывался некомпетентным, эгоистичным и склонным к подчинению общественных интересов личным удобствам и самообогащению. Организация была чрезмерной, неустойчивой и слишком регламентированной. Наконец, широкое разделение функций и обязанностей само по себе способствовало безответственности со стороны каждого причастного ведомства.
Было бы неверно приписывать провал немецкой оккупационной политики главным образом борьбе за власть, личной вражде, некомпетентности персонала и неправильной организации. Все это лишь усугубило трудности, проистекавшие из целей, ради которых велась война и которые санкционировали методы, используемые для их реализации. В основе всего лежала политическая мораль и Weltanschauung – мировоззрение, природа самой нацистской системы. Суть нацизма оставалась неизменной – и точно так же суть нацистской «восточной политики» не могла измениться. Те, кто высокопарным хором требовали коренного ее пересмотра, не понимали, насколько глубоко она укоренилась в ценностях и устремлениях той группировки, что правила рейхом.
На практике существовали значительные различия в проведении официальной политики. Масштабы задействованных районов, условия военного времени, нехватка рабочей силы, особые властные отношения между немецкими ведомствами – те же факторы, которые сделали немецкий контроль над территорией менее эффективным, – также способствовали тому, что каждый комиссар и лейтенант превращались в маленьких вице-королей, которые могли, с большой вероятностью безнаказанности, поступать так, как им заблагорассудится. Из главных немецких правителей на Востоке Эрих Кох на Украине проводил самую грубую и жесткую дискриминационную политику. Немного более продуманный курс, проводимый Вильгельмом Кубе в Белоруссии, был в равной степени нацелен на эксплуатацию, но имел несколько большую склонность к символическому признанию «народных требований». Однако различия между этими двумя стратегиями были недостаточными, чтобы иметь какое-то значение. Более того, в Белоруссии географические условия благоприятствовали росту красного партизанского движения, развитие которого способствовало формированию отношения населения как за, так и против захватчиков. Конечный результат и на Украине, и в Белоруссии оказался практически одинаков: основная масса людей обратились против своих новых хозяев.
По этой шкале оценок поведение Лозе в странах Балтии
[113]стояло несколько выше, чем у Кубе, и, разумеется, еще выше, чем у Коха. Однако планы германизации, как и большие ожидания ранее независимых, националистически настроенных прибалтийских народов, аннулировали все те спасительные действия, которые политика ограниченного (и зачастую кажущегося) партнерства могла иметь для здешних прогерманских и антисоветских настроений.
В отличие от этого на Северном Кавказе, где оккупация была кратковременной, где Берлин санкционировал некоторое отклонение от теории «низшей расы» и где армия – менее безапелляционная, чем взращенные партией гражданские власти, контролировала все, реакция населения оказалась более благоприятной для немцев. Часто правление военной администрации воспринималось народом как менее обременительное, чем немецкое гражданское; тем не менее военная юрисдикция никоим образом не являлась предзнаменованием смягчения политики – факт, хорошо продемонстрированный событиями в Крыму и зверствами по отношению к партизанам в центральной и северной частях оккупированной территории России.
