Расхождения в практике продемонстрировали, что различия в оккупационном правлении стали причиной различной реакции покоренного населения; также они создали некую систему «лоскутного одеяла», столь ненавистную для тоталитаризма, стремящегося к простой, всеобъемлющей однородности. Если вариации и допускались, то это происходило в основном из-за невозможности какой-либо из конкурирующих немецких группировок целиком и полностью следовать своим собственным курсом. Как глава «территориального министерства» оккупированного Востока, Альфред Розенберг предположительно являлся немецким специалистом по выработке и проведению оккупационной политики. Однако ни по одному из необходимых критериев – политическому, властному или личностному – он не соответствовал своей задаче. Он являлся хорошей иллюстрацией к изречению Оскара Уайльда о том, что «амбиции – это последнее прибежище неудачников». Розенберг был почти патологически настроен удерживать символические признаки своей власти. Тем не менее он не смог выстоять против конкурирующего влияния Гиммлера или устоять перед интригами Бормана. Его переиграл его собственный подчиненный Эрих Кох, высмеял Геббельс и презирала армия. Розенберг рассорился с Риббентропом и Герингом, его игнорировал Гитлер. Технически остававшийся рейхсминистром, Розенберг фактически обладал меньшим авторитетом, чем люди, которые не принимали формального участия в трагедии на Востоке.
Программа Гитлера не давала четкого представления о тех миллионах людей, которые должны были стать для Германии новыми рабами. Его единственная забота заключалась в том, чтобы «максимизировать количество сеющих рознь элементов на восточном пространстве». Резко контрастируя с этой точкой зрения, другое направление германских должностных лиц выступало за мобилизацию на борьбу с Кремлем всех народов на Востоке. Если бы врагами были только большевизм и его лидеры, народы России могли бы стать партнерами по «Новой Европе», которую собиралась построить Германия. Изначально слабая, эта группа приобретала себе приверженцев по мере того, как неудачи на фронте множились.
Розенберг выбрал золотую середину. Он разделял точку зрения Гитлера – на самом деле первоначально эта идея принадлежала ему, – что большевизм являлся специфическим русским (и еврейским) явлением. Он подписался под программой германизации Востока. Он отдавал абсолютный и безусловный приоритет немецким интересам по сравнению с интересами любой группы лиц или отдельной личности в СССР и не имел никаких моральных сомнений в отношении злоупотреблений и эксплуатации, вызванных оккупацией. Однако он выступал за избирательную концепцию, которая проводила бы различие между великороссами и нерусскими народами Советского Союза: украинцами, белорусами, тюрками, кавказцами и другими национальностями. Не на основе эмпирических данных о существующих этнических трениях и, как следствие, эмоциональной одержимости и умственного стремления найти простой, наглядный способ раздела «советского пирога» этот нацистский теоретик сделал расовые и национальные категории пробным камнем приемлемости. Его упрощенным рецептом иммунизации Востока стало географическое, а не учитывающее социальные или функциональные линии внутренней напряженности, разделение страны.
Розенберг хотел заручиться поддержкой нерусских сил в борьбе с Москвой. Его собственная формула избирательной политической войны поставила рейхсминистра в затруднительное положение между сторонниками политических призывов ко всему советскому населению и решительными противниками всех подобных попыток. Его предпосылки, как уже указывалось, заключались не в том, что меньшинства в подавляющем большинстве выступали за его программу расчленения страны на части
[114]; напротив, он отлично понимал слабость национального сепаратизма множества народностей, которым, под опекой Германии, вменялось достичь фиктивного статуса национальной государственности. Поскольку Розенберг считал, что их будущее отделение от «Великорусского государства» потребовало бы постоянной зависимости от Германии, Розенберг чувствовал себя в безопасности в продвижении своей программы, которая сформировала бы по периметру «Московии» кольцо контролируемых Германией буферных зон, одновременно гарантируя Берлину эффективную эксплуатацию Украины и Кавказа.
В атмосфере общественного мнения, сформированного такими людьми, как Гиммлер, Борман и Кох, выглядело ироничным, что даже Розенберг, фанатичный идеолог немецкого фашизма [ «Миф XX века» и др.], выступал за политику, которая, при всей своей ограниченности, казалась более политически ориентированной и более нацеленной на использование жителей Востока, чем официальная линия.
«Розенберг, – пишет Георг Хальгартен, – был отнюдь не более гуманен, чем Гитлер. Ненавистник России родом из Прибалтики, он вдохновлялся патологическим желанием истребления коренных русских и использования украинцев, латышей, эстонцев и других в качестве инструментов в этой игре. Но впоследствии его психоневротические комплексы привели к политике, отличной от гитлеровской… он предвидел опасность, которую планы Гитлера и Заукеля (террор и захват людей) на Востоке представляли для самого дела фюрера».
Что касается национального вопроса, то тут Розенберг был обречен на неудачу. До тех пор пока ортодоксальные нацисты оставались сильны, они отказывались прислушиваться к его личным просьбам. В конечном итоге, во время полного поражения, когда все было поставлено на то, чтобы «добиться расположения русских», формулу Розенберга снова отвергли. Тогда обращение должно было взывать ко всему советскому народу, а его национальная политика – по самой своей природе – строго ограничивалась по своему воздействию.
Ставка Розенберга на сепаратистов задумывалась не как оружие для завоевания поддержки и расположения советского народа, а как программа победителя по обеспечению будущего правления Германии на Востоке. Она отражала цель, а не реальность и представляла собой программу, а не орудие политической войны. Как предполагал после войны заместитель Розенберга по политическим вопросам, «это то, что может позволить себе только тот, кто занимает выгодную позицию». На практике позиция «золотой середины» Розенберга не сработала. Тотальное неприятие политической войны сменило притворство полного ее признания.
«Восточную политику» периода Второй мировой войны можно рассматривать как попытку одной тоталитарной системы сотрудничать с субъектами другой. Если признаком современного «тоталитарного государства» является равнодушие, черствость и жестокость к своему собственному гражданскому обществу – то есть к общности людей, которая должна впитать в себя дух движения и которая обеспечивает смысл того, во имя чего система функционирует, – то насколько большую бесчеловечность может оправдывать (и практиковать) тоталитаризм по отношению к «чужому обществу», такому как жители чужой страны, которые воспринимаются как «низшая раса», наделенные, так сказать, «первородным грехом».
Хотя было бы неверно искать единый определяющий фактор нацистской политики, все же можно утверждать, что основными компонентами синдрома тоталитарной мотивации являлись политические. Решение о вторжении в Советский Союз было по существу политическим. Цели войны на Востоке носили принципиально политический характер. И наконец, все «уступки», неохотно предоставленные советскому населению и носившие политический характер, оказались последним, на что пошла нацистская элита. Существует мнение, что политика – это искусство возможного. В этом свете на гитлеровское или, если уж на то пошло, на любое тоталитарное правление вряд ли можно навесить ярлык «политического». То, что отличает его от естественного самоограничения некоторых других государственных систем – это именно ужасающее тоталитарное убеждение, что возможно все.
