В 1941 г. Германия – или любое другое государство – имела редкую возможность обратиться к населению Советского Союза. Глубокое разочарование и напряженность раздирали другой тоталитарный колосс, который Гитлер намеревался уничтожить. После жестоких лет террора и практически голодного существования раны еще не закрылись; скрытых разногласий внутри Советского государства и общества оставалось предостаточно. Отдельные лидеры, широкие слои интеллигенции и «белых воротничков», а также массы городского и сельского населения были потенциально восприимчивы к умелой попытке вбить клин между правителями и народом.
Германия ни в малейшей степени не сумела воспользоваться такой возможностью. Неудача произошла из-за целого ряда причин: сознательного решения не прибегать к политической поддержке «низших» народов – более того, детальный план предусматривал уничтожение русской интеллигенции и чиновничества; умышленное и необоснованное игнорирование тех сфер советской жизни, в которых рождались самое сильное напряжение и недовольство; и преднамеренная попытка обращения к расовым и национальным, а не социальным и экономическим группам, из-за чего заранее терялась часть наиболее эффективной пропаганды и некоторые из самых ценных перебежчиков. Только к одному из основных классов, крестьянству, было сделано особое обращение – и то только тогда, когда после неудач в самой Германии возникла потребность в больших урожаях. Примечательно, что это была единственная социальная группа, среди которой рейх получил и сохранил некоторую поддержку.
Акцент на разделение Советского государства по национальному признаку, как и предполагалось, являлся скорее проецированием немецкой позиции, чем выводом из изучения условий внутри Советского Союза. «Я твердо убежден, – пишет, основываясь на личном опыте, один немецкий эксперт [Ханс Серафим] по СССР, – что многие немецкие солдаты привнесли свои чрезмерные националистические взгляды в сознание кавказских и тюркских граждан и ожидали, что те проникнутся идеализмом до такой степени, которую никогда нельзя было бы ожидать в среде этих народов». Действительно, разделение настоящего исследования по этническим или географическим районам обусловлено не естественными различиями в характере реакции их населения на оккупацию, а различиями в политике Германии по отношению к этим районам. В общем и целом реакция народа были везде схожей. Какие-либо заметные различия объясняются разницей в немецком стимулирующем воздействии, а не врожденными различиями национального характера вовлеченных народов.
Макиавелли, обсуждая «способ управления городами или владениями, которые до оккупации жили по своим законам», в своем «Государе» советует: «Первое – это ограбить их; второе – прийти и лично там жить; третье – позволить им жить по своим законам, отдавая им дань уважения и создавая в стране правительство, состоящее из тех немногих, кто будет поддерживать с вами дружеские отношения».
Разумеется, именно реализм, а не участие к новым подданным заставили Макиавелли призывать государя (правителя) терпимо относиться к дружественному правительству и юридической автономии завоеванной территории – и это в то время, когда групповое сознание и чувство собственного достоинства среди вражеского населения можно было бы игнорировать с неизмеримо большей безнаказанностью, чем в эпоху современного раскрепощения и патриотизма. Тем не менее в явные намерения Гитлера входил отказ от собственных политических обещаний, обязательств или даже пропагандистских приманок для населения Востока. Политическая война отвергалась как оружие; политическое сотрудничество находилось под запретом; а будущим политическим соглашениям отказывалось в публичной огласке.
На самом деле существовали четкие границы того, чего могла бы достичь политическая война. В первые месяцы войны, время поражений советских войск, хаоса и массовой сдачи в плен, до того, как характер немецких целей и поведения стал очевиден простым людям по обе стороны линии фронта, политическая война вполне могла сыграть решающую роль. Однако изначальный источник доброй воли быстро иссяк; те, кто был готов поддаться убеждению, оказались горько разочарованными. Жестокое немецкое обращение и насилие, отсутствие программы, направленной на удовлетворение основных чаяний населения, способствовали росту среди него антипатии. Между германской пропагандой и практикой образовался все более увеличивающийся разрыв, а Москва выбрала притягательную национально-патриотическую линию, которая, по крайней мере на некоторое время, отодвинула воинствующий большевизм на задний план.
Вскоре люди на оккупированных территориях оказались между молотом и наковальней, вынужденные выбирать между тем, что большинство из них считало нежелательными альтернативами. Тем не менее такова была природа борьбы, что единственным реальным выбором оставался выбор между нацистами и Советами; никакая «третья сила» не могла преуспеть, поскольку не существовало никакого жизнеспособного третьего выбора; ни один из титанов не потерпел бы вакуума власти – а также присвоения власти новым самостоятельным конкурентом.
Как только Германия лишилась своего первоначального шанса на успех, его уже нельзя было вернуть. После этого политическая война во всех ее проявлениях могла бы стать, как убедительно предположил один современный аналитик, «в лучшем случае лишь вспомогательным инструментом национальной политики». Действия говорили сами за себя громче любых слов. Когда наконец рейх предпринял некоторые незначительные усилия по политическим экспериментам на Востоке, было уже слишком поздно. Народное отношение к оккупантам, изначально неустойчивое, безвозвратно ужесточилось. По мере того как Красная армия освобождала страну, множество разных причин и эмоций вернули большинство людей, которые испытали на себе немецкое правление, в лоно преданности Советам.
Можно утверждать, что все усилия немецких сторонников политической войны обойти санкции Гитлера, наложенные на их план, были обречены на провал. Идея сохранения политической монополии власти на Востоке глубоко укоренилась в тоталитарном подходе. В то же время политическая война не являлась панацеей. Она не могла преуспеть до тех пор, пока репутация рейха, основные политические рамки и цели войны оставались теми же, что и были. В основе политических неудач Германии лежала суть самого национал-социализма.
За три года, от начала вторжения в Россию до кризиса 1944 г., немецкая восточная политика потерпела полный крах. Упрямство, с которым нацистская Германия, вопреки всем эмпирическим доказательствам, придерживалась своей догмы, яростное ожесточение, с которым нацистские лидеры сражались друг с другом, и неистовство, с которым они искали выход из тупика, усугублявшегося последствиями их восточной политики, выявили фундаментальную неполноценность тоталитарного организма.
Немецкая оккупация провалилась.
Это был военный провал. В течение трех лет вермахт оставил почти всю советскую территорию, а через год «тысячелетний рейх» прекратил свое существование.
Оккупация обернулась также и административным провалом. Неэффективность немецкой администрации и конфликты ответственностей способствовали хаосу и неповиновению. Это был провал даже для краткосрочной экономической программы, принятой Берлином. Поступление зерна и сырья, захваченных в 1941–1943 гг., вероятно, было не больше того, что Гитлер получил бы по советским поставкам, если бы придерживался пакта со Сталиным – при условии, что Сталин не нарушил бы его.
