В сельском хозяйстве актуальные потребности военной экономики первоначально не требовали радикального пересмотра немецких долговременных планов. В других отраслях конфликт между краткосрочными и конечными целями был более острым. Отвечая потребностям момента, было необходимо прибегнуть к «максимальной эксплуатации относительно ограниченных средств производства» даже в промышленности и не дать им угаснуть по политическим соображениям. Однако это не означало восстановления всех отраслей советской индустрии, торговли и горнодобывающей промышленности. «Было бы полностью ошибочным утверждать, что мы должны как можно быстрее восстановить все предприятия на оккупированной территории… Восстановление предприятий может иметь место только в тех отраслях, продукция которых находится в дефиците».
Потребность немедленной и тотальной разработки ресурсов вела к тому, что работы отличались низким организационным уровнем. Простейшим выходом было отложить решение таких проблем, как реприватизация и децентрализация, и избегать вопросов модернизации, если только ее отсутствие не сказывалось на производительности предприятия. Именно специалисты по экономике среди немецких планировщиков потребовали после оккупации восточных территорий сохранения status quo согласно политике наименьшего сопротивления. Еще до начала наступления на Восточном фронте они убедили Розенберга, что все предприятия на Востоке должны управляться в условиях немецкой оккупации на тех же основаниях, что и при советской власти. Должны были сохраняться советские зарплаты, а местная администрация продолжать свою работу на низовом уровне. Запрещались любые изменения в сельскохозяйственных отношениях и колхозном строе, поскольку это могло привести к серьезным сбоям в производстве сельскохозяйственной продукции. Вторым аргументом в поддержании snatus quo в сельском хозяйстве был следующий: система совхозов и колхозов позволяла более эффективно контролировать и вести сбор продукции, чем бесчисленное количество индивидуальных хозяйств, которые могли бы возникнуть на руинах советской системы. Поэтому майские директивы 1941 г. провозглашали: «Предпосылкой успешного производства и получения добавочного продукта является сохранение больших предприятий (колхозов и совхозов)… Их распад на несколько миллионов индивидуальных сельских хозяйств приведет к тому, что одна только мысль о немецком влиянии на производство станет утопичной. Любая попытка роспуска больших сельских хозяйств должна пресекаться самым решительным образом».
Экономические ведомства хотели, чтобы колхозы служили немцам так же, как они служили советскому режиму. Желания советского крестьянства не имели никакого значения.
Геополитика голода
Усилия по сохранению status quo были присущи в равной степени как политическим догматикам, сопротивлявшимся устремлениям народных масс на Востоке, так и деятелям от экономики, сторонникам скорейшей разработки ресурсов. Здесь была точка пересечения интересов Коха и Геринга. По многим причинам Розенберг, занятый вопросами политики и расовой инженерии, не мог дольше отвлекаться на обсуждение этих тем. Его столкновение со специалистами в области экономики усугубилось их отказом принимать во внимание его политику национальной «дифференциации».
Особое значение Розенберг и экономические штабы придавали Украине и Кавказу. Но в то время как Розенберг требовал привилегированного положения в политике для этих территорий, экономисты продолжали преследовать свои цели – получение максимальных урожаев зерна на Украине и хищническая добыча нефти на Кавказе. Политика особых преференций, предоставляемых населению, наталкивалась на политику его максимальной эксплуатации. Конфликт так и не был разрешен на практике. На бумаге было зафиксировано положение о приоритете немецких интересов над интересами местных жителей. Потребление продовольствия на Востоке должно было быть сокращено в пользу народа Германии. «Это краеугольный камень, на котором должна строиться наша экономическая политика».
Был согласован план между экономическими учреждениями и ведомством Розенберга, согласно которому «Восток» делился на две зоны: лесные районы и черноземные области. «Наша задача встроить советскую экономику… в европейскую, что означает необходимость ее корректировки, которая будет происходить в соответствии с типами ареалов [Landstriche]. Будут развиваться только те ареалы (регионы), которые смогут снабжать нас продовольствием и нефтью».
Богатый южный регион, который, можно сказать, соседствовал с «Великой Украиной» Розенберга, вместо того чтобы кормить остальной Советский Союз, «следовало в будущем повернуть лицом к Европе». Что же касается «лишнего» северного региона, который должен был содержать размещенные там войска, Берлин заявил за месяц до вторжения: «Германия не намерена развивать здесь экономику». Более того, в директиве говорилось, что любой «подвоз продовольствия с плодородного Юга на Север должен быть прекращен». «Население этих северных районов, особенно городское, ожидает страшнейший голод. Это может способствовать его бегству в Сибирь».
Дело было не только в том, что военные экономисты были столь заняты мыслями о тоннах зерна и стадах скота, что не обратили внимания на население этих районов. С поразительной откровенностью они рассмотрели все возможные варианты и пришли к заключению: «Попытка спасти население от голодной смерти путем доставки в северные районы продовольствия из черноземного региона может быть предпринята только в ущерб поставок в Европу. Это подрывает возможности Германии выстоять в войне и противодействовать блокаде, установленной Британией. По этому вопросу должна быть полная ясность… Следствием этого будет намеренное разрушение промышленности, а также гибель большого количества людей в этих и прежде отсталых областях России». Политический и экономический экстремизм имел схожие последствия.
Розенберг продолжил выполнение «антимосковитских» пунктов своего плана. Все же планы Коричневой папки, составленные под его руководством, несколько отличались от плана Зеленой папки, принятого экономистами. Необходимость выбора, стоявшая перед Розенбергом, объяснялась тем, что он отдавал приоритет политическим целям, но в то же время признавал необходимость решения экономических вопросов. Снова он оказался между сторонниками всеобщей конфискации и немногими представителями «просвещенного личного интереса», которые утверждали, что работа удовлетворит потребности советского населения, в особенности крестьянства. Будучи не в состоянии поддержать обе точки зрения, он продолжал предлагать невозможное. Несмотря на то что Розенберг понимал всю непопулярность советской колхозной системы, он настаивал на том, что «сельскохозяйственные предприятия надо оставить такими, какие они есть, а крестьянин должен охотно идти на сотрудничество».
Не только ведомство Розенберга, но и множество других организаций в Берлине не смогли ответить на элементарный вопрос: как заставить крестьянина делать то, чего он не желает. Если для того, чтобы колхозная система функционировала, требовалось принуждение (с чем были согласны большинство немецких экспертов), было ясно, что сила потребуется и для ее дальнейшего сохранения, и для внедрения любой другой системы, которая не считается с крестьянами. Альтернативой было бы в данном случае попытаться прибегнуть к побудительным стимулам, с помощью которых можно было бы заставить сельское население восточных районов работать ответственно и убедить их, что это в их интересах. Однако, зная точку зрения германского руководства, неудивительно, что оно уделяло мало внимания вопросу изучения процессов, происходящих в советском обществе. Не предпринималось никаких усилий для изучения уязвимых мест в советской системе организации труда, его экономической и социальной составляющей. Что более удивительно, крестьянство – ахиллесова пята советской системы – вообще не рассматривалось как причина нестабильности. Было неизбежно, что колхозник будет судить о любой новой системе, альтернативной советской, по своему довоенному горькому опыту. Можно было с уверенностью предсказать, что, пока не произойдет радикальных изменений в немецкой аграрной политике, поддержки от крестьянина не будет.
