Вот как Крукенберг подает это:
«Когда я поинтересовался обстановкой в столице, мне сказали, что крупные силы русских прорвали фронт на Одере и наступают на Берлин двумя колоннами. Они несомненно попытаются взять город в кольцо. Танковый корпус, что движется на город с востока, отбит и занял оборонительную позицию еще 23 апреля. Еще мне было сказано не беспокоиться, поскольку Красная армия не сможет долго продолжать натиск, если вообще сможет. Немецкое Верховное командование вступало в контакт со штабом наших западных противников. Говорили, что войска США вышли к Эльбе и всякое сопротивление им прекращено. Было похоже, что в следующие несколько дней они двинутся дальше и достигнут Берлина раньше или одновременно с русскими. Это, как я понял, будет иметь жизненно важное значения для судеб жителей Берлина и, самое главное, для общего хода развития событий. Предполагалось, что немецкая армия генерала Венка будет находиться у ближнего берега Эльбы, в районе городов Ратенов – Гентин. Ей было приказано выдвинуться к Потсдаму и удерживать дорогу в западную часть Берлина открытой для американцев. А до тех пор основной задачей являлась оборона остальных фронтов от русских. Мне показалось, что эта идея не лишена здравого смысла. В конце концов, она давала нам шанс достигнуть соглашения хотя бы с некоторыми из своих противников. У меня только оставались сомнения насчет осуществимости обороны города с его миллионами жителей».
Полковник Волерман в своих «Заметках» говорит следующее:
«16 апреля, около 19:15, я прибыл в Вальдзиверсдорф [в Бранденбурге] и вскоре встретился с как обычно энергичным генералом Вейдлингом, который выразил удовлетворение по поводу моего прибытия. Он занимал две комнаты на первом этаже сельской усадьбы, принадлежащей состоятельному берлинцу. Все оконные стекла были выбиты. Горела одна-единственная свеча: линии электропередачи были разорваны. Пока я угощался предложенной мне едой, мы обменивались историями и воспоминаниями, а затем подошли к ситуации в целом и нашему положению в частности. Вейдлинг старался осторожно выяснить мое мнение, тогда как я изо всех сил пытался понять, что думает он. И я был потрясен до глубины души, обнаружив, что даже этот старый солдат и храбрец, наш «великий старик»
[51], как его называли в полку и во всей 3-й танковой дивизии, с грубыми манерами и золотым сердцем, – что этот человек, которого вызвал из Восточной Пруссии и которого поставил во главе танкового корпуса сам фюрер, потерял доверие к Верховному главнокомандованию. Сейчас он отдавал приказы, так сказать, чисто механически, и еще потому, что считал себя связанным присягой».
Самому Вейдлингу, с которым русские вели переговоры о капитуляции Берлина, во время пребывания в русском плену была предоставлена возможность записать свои впечатления, как последнего коменданта Берлина – он умер в плену десять лет спустя после падения Берлина. Полная запись, которую, как уверяют нас эксперты, русские ничуть не исказили, была опубликована в советском «Военно-научном обозрении». Цитируемую здесь версию опубликовало Wehrwissenschaftliche Rundschau, № 1–3, 1962.
Вот как Вейдлинг описывает свой первый визит в бункер фюрера 23 апреля 1945 года:
«Я слушал напыщенные речи фюрера со все более растущим изумлением. Но что я тогда мог знать об общей ситуации со своим горизонтом, ограниченным командованием увязшего в боях корпуса, полностью предоставленного самому себе с 15 апреля? Ясно было только одно: до окончательного поражения счет шел на дни, если только не случится какое-нибудь чудо. Но реально ли это? Что мне было известно о количестве дивизий в 12-й армии генерала Венка? Сколько людей мог бросить в бой генерал войск СС Штайнер?
[52] Являлась ли армия Венка тем самым серьезным резервом, о котором недавно говорил доктор Геббельс? Было ли все это фактом или вымыслом? Не успел я собраться с мыслями, как генерал Кребс приказал мне возглавить командование обороной восточного и юго-восточного секторов Берлина силами 56-го танкового корпуса».
И хотя Гитлер изначально вызвал Вейдлинга в свой бункер с намерением расстрелять его за проявленную инициативу
[53], теперь он посчитал целесообразным назначить его комендантом всего города. Два дня спустя Вейдлинг снова предстал перед Гитлером.
«Тогда фюрер заговорил. В длинных, часто повторяющихся предложениях он объяснил, почему должен остаться в Берлине, победить или погибнуть. Все его слова выражали одну лишь мысль: падение Берлина поставит последнюю точку в окончательном поражении Германии. Во время речи фюрера доктор Геббельс постоянно вставлял по нескольку слов или фраз. И раз за разом Гитлер подхватывал сказанное Геббельсом и развивал мысль дальше. Борман и доктор Науман тоже считали себя обязанными внести свою лепту, когда пауза затягивалась. А я, простой солдат, стоял в том самом месте, в котором вершились судьбы Германии. Постепенно мне становилось ясно, почему нам приходилось находиться в стороне в то время, как разрушалась Германия. Никто в этой комнате не осмеливался высказать свое мнение. Что бы ни сорвалось с губ Гитлера, воспринималось как бесспорная истина. Это была клика таких подхалимов, каких никогда не видел свет. Возможно, они боялись оказаться лишенными своей безбедной и роскошной жизни, выскажи то, что думают на самом деле. Следовало ли мне, постороннему человеку, воскликнуть: «Мой фюрер, это же чистой воды безумие! Невозможно защищать город таких размеров, как Берлин, имеющимися в нашем распоряжении силами и с тем небольшим количеством боеприпасов, что у нас еще остались. Мой фюрер, подумайте о тех бедствиях, которые выпадут на долю жителей Берлина, если мы продолжим эту безнадежную борьбу!» Я был столь возбужден, что мне стоило великого труда держать рот на замке. Но я знал, что следует найти альтернативу».
Эта «альтернатива» попросту свелась к фанатичной обороне Вейдлингом столицы вплоть до того момента, когда русские добрались до самого бункера фюрера. Повествование генерала заканчивается описанием характера Гитлера, который, каким бы отвратительным Вейдлинг его ни считал, все же не побудил его выразить активный протест:
«Безграничные амбиции фюрера стали источником всех его преступлений и, одновременно, его иллюзией, будто моральным являлось то, что он сам считал таковым. Мои личные наблюдения в последние дни Третьего рейха только подтвердили общее мнение, что фюрер психически болен. Не может быть другого объяснения поведению человека, даже фанатично приверженного идее, который, образно говоря, пытается потушить пылающий дом одним-единственным ведром воды. Своим безумием он поверг восьмидесятимиллионную нацию в такой хаос, какого еще не видело человечество. Миллионы миллионов людей, обманутых фюрером и его приспешниками, теперь должны понести наказание за следование его безумным идеям, сначала добровольно, основываясь на безоговорочной вере, а потом по деспотическому принуждению».
