На поверку оказалось, что правительство не эвакуировали, а русские, которые находились всего в двух часах езды, так и не появились. И никто не мог сказать почему. Все снова стабилизировалось – хотя слово «стабилизировалось» вряд ли применимо к данным условиям.
Каждую ночь, а часто и днем на город дождем сыпались бомбы. Газ и воду отключали на несколько часов, а позднее и на несколько дней подряд. В Берлине можно было увидеть новое животное, так называемый «водяной крокодил» – и в дождь, и в снег, по льду и в слякоть, женщины стояли в очередях за водой перед колодцами и колонками со своими ведрами и кастрюлями. Продовольственные рационы выдавались все более нерегулярно, и в большинстве случаев люди получали вместо одного эрзаца другой: квашеную капусту вместо ячменя, муку грубого помола вместо хлебопекарной и т. д. Если был газ, то он подавался под таким низким давлением, что на приготовление пищи требовалось не менее пяти часов, и люди могли спокойно собираться в своих подвалах, пока наверху медленно закипала их стряпня. Общественные группы превратились в подвальные, и в каждой из них возникали свои собственные своеобразные ритуалы.
Весной 1945 года одна берлинская женщина заполнила три ученические тетради своими заметками, большую часть которых она сделала в бомбоубежище. Она описала свои наиболее личные переживания. Немецкий писатель, К. В. Марек, позднее познакомился с этой женщиной, прочел ее историю и убедил опубликовать ее. Он дал слово чести, что не раскроет имя женщины, и держит его по сей день.
«Женщина в Берлине» – самое потрясающее и самое не-сентиментальное повествование о том, через что прошли женщины Берлина, те женщины, которые доказали, что они обладают большим мужеством и самоотверженностью, чем их сильная половина. Большая часть западногерманской прессы плохо приняла книгу, а публику она оставила равнодушной. Несомненно, та правда, которая излагается в ней, сегодня просто ошеломляет; и все-таки мы будем приводить цитаты из нее, прямо сейчас и далее, по мере необходимости.
Вот как автор описывает жизнь в подвалах:
«Подвальное племя этого дома убеждено, будто их пещера самая безопасная. Нет ничего более странного, чем странный подвал. В этом я уже больше трех месяцев и все равно чувствую здесь себя чужой. В каждом подвале есть собственные табу и причуды. В моем прежнем подвале помешались на воде для тушения пожаров; повсюду можно было наткнуться на ведра, кувшины, горшки и бочонки с мутной жидкостью. Что не помешало дому полыхать как факел. Пользы от всех этих запасов было не больше, чем от плевков. Фрау Вайерс рассказала мне, что в ее подвале они исполняли «легочный» ритуал. Как только начинали падать первые бомбы, все наклонялись вперед и дышали с великой осторожностью, одновременно прижимая руки к животам. Кто-то сказал им, что это предохраняет легкие от разрыва. Еще у них была «тренировка» у стены. Все садятся, прислонившись спиной к стене; единственное место, где периметр разорван, находится под вентиляционным отверстием. При первом взрыве начинается «полотенечный» ритуал: каждый заматывает свои рот и нос специально приготовленным для этой цели полотенцем и завязывает его у себя на затылке» (Анонимный автор. Женщина в Берлине – Seeker & Warburg. London, 1955).
Люди теперь жили более скученно, чем когда-либо раньше. Они по-прежнему платили за товары из бакалейных лавок; в беседах они пользовались теми же самыми словами, что и прежде; они по-прежнему уважали личные потребности и интимные отношения; они ворчали, но, как и раньше, держали язык за зубами, если знали, что их мог услышать какой-нибудь твердолобый нацист; когда им требовалось облегчиться, они шли в нужное помещение и плотно закрывали за собой дверь.
Всему этому суждено было измениться. По сравнению с прошлым все стало отклоняться от норм, однако берлинцы еще не пришли к осознанию того, как могут выработавшиеся за столетия привычки и обычаи вдруг деградировать в чистой воды варварство. Все еще было впереди.
К. Ф. Бори в книге «Весна 1945 года» описал жизнь в банке, который несколько раз подвергался бомбежкам:
«Люди бежали в подвал, чтобы поднять наверх свои документы, пишущие машинки и арифмометры только лишь для того, чтобы снова поспешно отнести их вниз, как только зазвучит сигнал воздушной тревоги… Многие из нас по-прежнему оставались очень добросовестными работниками. Я видел руководителя отдела, который взял за привычку работать в бомбоубежище, заканчивая дела с уже несуществующим государством Эстония. Восточный отдел писал в Персию (Иран) своим клиентам, которые давным-давно исчезли где-то далеко за линией фронта».
Наиболее достойно повел себя Йозеф Геббельс. Он проявил больше мужества, чем остальные нацистские боссы, – видимо, потому, что осознавал: в любом случае все уже потеряно. Верно, что все остальные находились в той же лодке, но, в отличие от Геббельса, они не признавались в этом даже самим себе. За зиму он привел в порядок свои бумаги, и последняя его запись гласит: «Самоубийство».
Геббельс не видел причин сидеть, словно приклеенный, в бункере фюрера и ездил на фронт с повязкой дивизии «Великая Германия»
[9] на рукаве. (Он был единственным гражданским, удостоенным ее. Изначально, когда ему вручали ее, она была пришита к бархатной подушечке, что как бы подчеркивало символическое значение этой нарукавной повязки; однако Геббельс велел отпороть ее и повязал на руку.)
Теперь Геббельс развязал пропагандистскую кампанию по поводу злодеяний советских войск, которая привела к эффекту, противоположному тому, которого он добивался: вместо ненависти усилился страх.
За зиму 1944 года миллионы немцев бежали от неприятеля, наступавшего с невероятной скоростью. Газета Das Reich («Рейх») описывала их переселение весьма красочно:
«Доводилось ли вам видеть столь породистых лошадей? Вот они, идут бок о бок. На одной пожилой седобородый господин со слегка утомленными глазами, однако он прямо и уверенно держится в седле. На нем меховой полушубок и норковая шапка, ноги обуты в хорошо пошитые сапоги для верховой езды; рядом с ним седоволосая, но выглядящая немного моложе женщина в дамском седле; и, наконец, мальчик, возможно их внук, беспрестанно и жизнерадостно болтающий…»
Мог ли мальчик быть таким жизнерадостным, если видел вокруг всего Берлина объявления о том, что беженцам запрещено оставаться в городе? Бежавшие из Восточной Пруссии женщины рассказывали по радио и на пресс-конференциях бесчисленные ужасающие истории о насилиях и грабежах.
Когда Франкфурт-на-Одере так внезапно стал частью фронтовой полосы и берлинцы осознали, что скоро к ним нагрянут русские, они были сильно потрясены. Однако быстро пришли в себя. Пока Геббельс извергал ненависть, а самолеты союзников продолжали сбрасывать бомбы, берлинцы говорили сами себе: «Лучше русские в подбрюшье, чем американцы над головой».
