Вместе с полковником Эйлерсом, «который весил тогда не менее 110 кг», Волерман впервые подвергся допросу; затем русские засняли их для кинохроники. После этого их перевели в скромную квартиру позади Замкового парка в Шарлоттенбурге, где их встретил офицер разведки бронетанкового корпуса, бегло говоривший по-немецки.
«Первым делом он спросил: «Что это у вас?» И показал на мой золотой Немецкий крест
[108]. Тогда я впервые осознал – и такое случалось позднее еще несколько раз, – что русские принимали каждого обладателя такой огромной свастики за особо фанатичного высокопоставленного нациста. Второе замечание русского полковника оказалось не менее удивительным: «Думаю, вы устали и хотели бы помыться». Мы с Эйлерсом переглянулись и одновременно подумали: «Что-то здесь не то – Геббельс рисовал совсем другую картину взятия красными в плен штабных офицеров». – «Нам очень этого хотелось бы», – ответил я.
Русский полковник поднялся и подождал, пока я достану из сумки свои банные и бритвенные принадлежности. Затем, со словами: «Идемте, заодно пригласим для вас парикмахера», – он вышел из комнаты. Мы пошли за ним, толкая друг друга локтями под ребра. В зале полковник открыл дверь другой комнаты, в которой на кроватях валялось несколько иванов. После каких-то непонятных слов они исчезли, полковник тоже. Дверь в зал оставалась открытой. Ванной комнаты мы нигде не видели. Вдруг появился другой иван и, взяв фарфоровый кофейник с отбитым носиком, сказал: «Давай!»
Мы стояли, совершенно опешившие. А мы-то мечтали… о кафельной ванной комнате, горячей воде, душе, махровых полотенцах и халатах. Можно было бы простоять здесь еще довольно долго, если бы он не повторил снова: «Давай!», одновременно наклоняя кофейник так, чтобы из остатков носика полилась вода. Наконец-то до меня дошло. Я быстро подставил руки и намылил их. Грязная вода веселой струйкой стекала на пол. Затем смочил руки и протер ими лицо. Потом вернулись в комнату полковника…
В углу стоял старый граммофон, который полковник запустил на максимальную скорость. С самого нашего прибытия он проигрывал на нем пластинки. На галопирующей скорости мы слушали вальсы, марши, фокстроты и песни – этого вполне хватило бы, чтобы сойти с ума. Поскольку наши нервы и без того были на пределе, я не смог удержаться и в конце концов попросил его выключить эту чертову штуку, что полковник и сделал без всяких возражений.
Пока что наши разговоры носили краткий и неопределенный характер, но теперь подошло еще два офицера. Один был подполковником, по-видимому старшим офицером разведки, а другой, полковник-еврей, произвел на нас не особо приятное впечатление. Последовали короткие приветствия без рукопожатий. Мы уселись за круглый стол. Всем предложили на выбор шесть или семь сортов русских и западных сигарет, а также две коробки немецких сигар самого отвратительного качества. Мы курили только ради того, чтобы успокоить нервы.
Меня еще раз спросили о моей награде со свастикой. Потом: «Где Гитлер?» Я рассказал, что предыдущей ночью получил официальное сообщение о его самоубийстве. Сначала они молчали, а потом задали несколько недоверчивых вопросов. Я заметил, что у меня не было причин сомневаться в том, что мне сказали. «Ладно, можете верить сколько угодно, однако нам известно, что на самом деле фюрер все еще жив». Я промолчал. Потом продолжили: «Скажите, а где находится доктор Геббельс?» Мне нечего было сказать. Тогда русский офицер сообщил, что прошлой ночью Геббельс и вся его семья покончили с собой. Еще я услышал, что фельдмаршал Модель, командующий силами группы армий «Б», оказавшимися в Рурском котле
[109], застрелился. К счастью, не задавалось никаких прямых военных вопросов, возможно потому, что русские чувствовали свое превосходство над нами и считали ниже своего достоинства задавать такие вопросы. Не следует забывать, что тогда русские пребывали в заблуждении, будто они разгромили нас только благодаря собственной военной силе и умелому руководству, полностью игнорируя решающее значение американских поставок вооружения и стратегических ошибок Гитлера.
Неожиданно двери распахнулись и вошел высокий приятного вида генерал. Русские офицеры вскочили, мы тоже поднялись со своих мест. Нас представили командующему советской [2-й гвардейской] танковой армией, генералу Богданову, впоследствии ставшему Маршалом Советского Союза. Обе стороны раскланялись. Сначала они вполголоса говорили между собой. А когда я в очередной раз объяснил значение золотого креста, меня спросили, чьи, по моему мнению, ВВС лучше – русские или американские. Я мог видеть, к чему они клонят. Их страх перед американцами проявился и в следующих вопросах, и я не смог удержаться от искушения еще немного усилить их страхи. Я сказал, что с чисто военной точки зрения нас впечатлили американские и британские ВВС. С другой стороны, нам мало что известно о русских ВВС, поскольку, по сравнению с англо-американской авиацией, они мало препятствовали нашим наземным операциям. Удар явно попал в цель. Это было заметно по их лицам. Теперь наступил черед Эйлерса. Его спросили о противовоздушной обороне Берлина. Похоже, этот вопрос сильно занимал русских в первые несколько недель после «их» победы, и оставался единственным, который нам задавали в первое время пребывания в лагерях для военнопленных. Должно быть, они побаивались массированного налета англо-американской авиации. Однако от нас они мало чего добились, поскольку Эйлерс заявил, что он летчик, а не зенитчик и ничего в этом не понимает.
Во время нашей беседы – кстати сказать, весьма светской – появилась женщина, размер груди которой выдавал ее славянское происхождение и которая как нельзя лучше подошла бы для совхозной фермы в русской глубинке. Здесь же, в Западном Берлине, я не смог сдержать улыбку, даже несмотря на всю безысходность нашего положения: это создание нарядилось в униформу западной горничной. На голове белая наколка, на самом деле сделанная из бинта; ее фартук, маленький венский передник, производил комический эффект – но только на нас, потому что русские, похоже, безмерно гордились своей Катей. Сейчас это сокровище застелило стол, принесло бесчисленное количество блюд и тарелок, полных всевозможных деликатесов. Здесь были великолепная ветчина, различные сорта холодного мяса, замечательный салат, чудесный белый хлеб и отличное масло. Когда Катя поставила перед каждым по большому фужеру для белого вина, я подумал: «Какая жалость, ведь до сих пор все шло так замечательно. Ну зачем нужно было испортить все, подавая кофе в этих фужерах». Мне даже в голову не пришло, что могут подать какие-то другие напитки; вообще-то, мне до смерти хотелось выпить чашку крепкого кофе, поэтому я ожидал, что его и подадут. Но в этом меня постигло разочарование.
