Офицер разведки достал бутылку хорошего французского коньяка, откупорил ее и наполнил до краев наши фужеры. Не то чтобы тогда мне совсем не хотелось выпить, просто я боялся, что они, возможно, пытаются развязать нам языки посредством большого количества алкоголя, поэтому решил только пригубить коньяк. Однако русские, а особенно их командующий, и слышать ничего не желали. Все они встали, Богданов поднял свой фужер и произнес несколько непонятных слов. Поскольку слово «война» в его тосте повторилось дважды, и потому, что они вели себя столь торжественно, я сделал вывод, что они пьют за свою победу, поэтому мы с Эйлерсом почувствовали себя обязанными тоже поднять бокалы. Я всего лишь пригубил коньяк и собирался поставить свой фужер, когда командующий бросил на меня убийственный взгляд, а офицер разведки объяснил, что, если я не выпью до дна, командующий посчитает это за оскорбление. Сами русские, несмотря на огромную порцию спиртного, сделали это одним глотком. Поэтому мне не оставалось ничего другого, как осушить свой бокал, в котором наверняка содержалось шесть-семь обычных порций – и это в восемь утра. Но на этом дело не закончилось: вскоре последовал второй бокал… Когда мы его выпили, снова явилась Катя с блюдом жареной печенки и еще одним, с жареной картошкой, которые мы, будучи с любезной улыбкой приглашенными присоединиться, быстро смели. В это время подполковник принес бутылку французского шампанского, которую разлили по тем же фужерам. Когда опустела вторая бутылка и русские, видимо, заметили, что большего от нас не добиться, командующий танковой армией Богданов, бросив на нас на прощание косой взгляд, ушел. Все остальные, кроме офицера разведки, последовали за ним.
В время моей краткой беседы – через переводчика – с Богдановым я едва не стал причиной скандала. Когда генерал сообщил, что мы немедленно полетим в Москву, я попросил его позволить мне остаться со своими людьми. Тогда он спросил, видел ли я Москву, и я не могу понять, что заставило меня ответить так, как я ответил. Возможно, меня охватило отчаяние. Как бы там ни было, я сказал, что не имел такого удовольствия, но тогда, в декабре 1941 года, я находился в двадцати пяти километрах от нее, однако, к сожалению, не смог попасть туда. Когда переводчик перевел мой ответ, то по лицам офицеров можно было заметить, что они боятся вспышки гнева генерала в ответ на мой сарказм. Однако победа настроила его на благодушный лад, и все закончилось хорошо: он велел переводчику сказать мне, что, хоть немцам в 1941 году и сопутствовала удача, с тех пор она повернулась лицом к Красной армии. Я помалкивал. Под конец русские учли мой довод, что мы пришли сюда без вещей, и отправили нас к нашим людям».
Я привел столь длинную цитату Волермана не только потому, что она позволяет взглянуть на жизнь русских офицеров за рубежом, но в основном потому, что она отражает точку зрения высшего немецкого офицера, который столь рьяно принимал участие в войне и был согласен с этой войной Гитлера и со всем, что она с собой несла. И этот человек считал себя вправе высмеивать советскую «культуру» и подвергать сомнению боевые достоинства Красной армии! Определенно, Волерман не кто иной, как нацистский негодяй; тем не менее он был – и до сих пор остается – добропорядочным немцем: отсюда следует, что слово «осознание» попросту отсутствует в его словаре. Можно также задаться вопросом, действительно ли такая хваленая способность немцев, и в особенности берлинцев, как умение собраться с силами, дабы, не переводя дыхания и без особых внутренних переживаний, восстановить порядок и заново обустроить собственную жизнь, – действительно ли все это является той самой немецкой добродетелью, о которой так часто трубят, или, быть может, все это скорее указывает на отсутствие осознания собственной вины и на желание возложить ее на других, чтобы снова жить беззаботной жизнью.
Глава 13. Примазавшиеся к режиму без режима
В 1945 году мало кто из немцев имел реальное представление о том, каким образом на них обрушилась такая беда и почему весь их мир лежал вокруг них в руинах. И тут типична реакция берлинского библиотекаря, Аннелиз Х., которая 22 апреля 1945 года начала вести дневник, когда обстоятельства стали на пути занятий ее любимой профессией.
«Русские у порога. Последние недели британские налеты не давали нам спать целыми ночами. Игра подходит к концу». Хотя 22 апреля пришлось на воскресенье, «все магазины работали… обещали выдать специальные рационы, и оголодавшая толпа не могла их быстро получить. …В ратуше жгли документы. Когда подошло время вечерней воздушной тревоги, на площади перед зданием все еще полыхал огонь, поэтому пришлось вызвать пожарную бригаду». На следующий день, пренебрегая «опасностью и несмотря на то, что некоторые мосты перекрыли», Аннелиз Х. отправилась окольным путем на работу в публичную библиотеку на Людендорфштрассе, южнее Тиргартена. Это была последняя уцелевшая библиотека во всем районе. Поскольку никаких книг больше не издавалось, не имело смысла пускаться в столь опасное путешествие, однако никто не удосужился сказать ей, чтобы она не приходила. Такие указания поступили только во вторник. Так что Аннелиз пришла в ратушу на Турмштрассе, где ей полагалось исполнять обязанности курьера. Ей и в голову не приходило отказаться, хотя количество несчастных случаев со смертельным исходом, «вызванных бомбардировками и артиллерийскими обстрелами, постоянно росло…». Ночью, в своем подвале, «я не могла отделаться от чувства, что мне следует находиться на своем посту, на Людендорфштрассе».
Среда: «Из-за всех этих массированных налетов и обстрелов было почти невозможно добраться от моей квартиры (на Альт-Моабит) до ратуши. Я решила пойти по Цвинглиштрассе, где можно лучше укрыться». Но потом и на нее стали падать снаряды. Аннелиз избежала несчастья; в парке Отто, через который ей пришлось пробираться, повсюду валялись трупы и изуродованные части тел. Ей сказали, что в здание библиотеки попал снаряд. «У меня было тяжело на сердце от мысли, что я не находилась на своем посту в библиотеке… сейчас в ратуше для меня не нашлось работы. Нам авансом выдали жалованье за май». Через дорогу от ратуши в аптеку угодила бомба. Нужно было убрать убитых и раненых. «Я предложила свою помощь, но она не понадобилась». Во второй половине дня ей поручили работу – присматривать за семьями из разбомбленных домов в офисном здании на Людендорфштрассе. «Хотя наконец исполнилось мое желание провести этот тяжелый период времени на каком-нибудь посту, я боялась идти туда – весь путь, около часа пешком, пришлось бы проделать под непрестанным огнем, Тиргартен, который мне нужно было пересечь, превратился в поле боя, а по большинству мостов нельзя было пройти». На Людендорфштрассе, как с сожалением отметила Аннелиз Х., постоянные обстрелы препятствовали попыткам женщины принести реальную пользу. Вместе со своими коллегами она организовала «импровизированный офис в подвале». И была счастлива, что для нее нашлась работа.
26 апреля обязанности Аннелиз заключались в том, чтобы наполнить несколько ведер водой из колонки на Курфюрстенштрассе и отнести их в подвал. «Во всем городе не было ни электричества, ни центрального водоснабжения». У нее не было еды, чтобы накормить бездомных; вместо этого она напоследок раздала продовольственные карточки на семь дней. Которые «практически ничего не стоили, поскольку в магазинах ничего не осталось. Тем не менее люди продолжали толпиться и метаться между импровизированным офисом в подвале и надежным бомбоубежищем, тогда как обстрел только усиливался». Очевидно, что канцелярская работа со своими формальностями, резиновыми печатями и готовыми помочь служащими все еще не утратила своего значения для несчастных жителей города.
