7 мая, «после короткого собрания в большом зале для совещаний и после того, как новый бургомистр-коммунист представил своих сотрудников, работа возобновилась. Несмотря на все случившееся, нам оставалось только надеяться, что будущее даст нам работу и принесет процветание».
На этом дневник заканчивается. По крайней мере, для самой Аннелиз Х. нормальная жизнь прерывалась не более чем на две короткие недели.
Не всем бросится в глаза нелепость многих ее высказываний. Женщина, которая вела этот дневник, кажется необыкновенно деятельной и разумной. Кое-кто может сказать, будто Западная Германия никогда не достигла бы своего уровня развития, если бы большая часть нации не состояла именно из таких мужчин и женщин. Они делали то, что считали своим долгом, не покладая рук и не задавая вопросов – и не особо задумываясь над тем, чем занимались их правители.
Многие русские наблюдатели ужаснулись, столкнувшись с такой высокой степенью самоотстраненности. Одним из них был русский писатель Константин Симонов, чьи собственные переживания в сложившейся ситуации можно понять из следующего отрывка:
«Собрали всех корреспондентов, кого смогли найти. Мы выехали из Берлина и на полпути к фронту увидели фейерверк из трассирующих пуль и снарядов, осветивший весь горизонт. Мы поняли: война окончена. Больше ничего это не могло означать. Вдруг мне стало плохо. Мне было стыдно перед другими, но пришлось попросить шофера остановиться, и я вылез. Мои горло и пищевод сдавило спазмом, меня рвало слюной и желчью. Не знаю, почему это случилось. Возможно, отпустило нервное напряжение. Все четыре года войны я как мог старался держать себя в руках, и думаю, у меня это получилось. Но теперь, когда вдруг все закончилось, у меня просто сдали нервы. Мои коллеги не подшучивали надо мной; они молчали, потому что знали, каково мне».
Симонов встретил свою Аннелиз Х. в лице старого служителя Зоопарка. Будучи впечатлительным по натуре, Симонов перемещался по Берлину от одной войсковой части к другой, пока наконец не оказался в штаб-квартире Чуйкова вскоре после того, как генерал принял от Вейдлинга капитуляцию берлинского гарнизона. «…Мы были расстроены, что упустили шанс хотя бы присутствовать на переговорах; я даже не видел ничего из самого взятия Берлина. Успел лишь захватить последние судороги, смертельную агонию гитлеровского фашизма».
Вечером 2 мая или, самое позднее, 3 мая (Симонов не называет точную дату) странствия привели его к полуразрушенной стене берлинского Зоопарка.
«Железнодорожный мост завален мертвыми телами. Свежая, еще не свернувшаяся кровь на дороге. Здесь продолжала сопротивляться небольшая группа СС. Возле путей два искореженных пулемета и около 15 трупов вокруг, включая двух женщин в форме СС. Как всегда, вид убитых на войне женщин вселял в меня ужас и сожаление.
Мы перелезли через развалины стены и остановились перед слоновником, большую часть которого разрушили бомбы. Там прохаживался унылый и голодный слон. Старый служитель сказал, что животное голодает. Он и его жена все время оставались в зоопарке, а когда я заговорил с ним на своем ломаном немецком, он тут же попросил корма для животных.
Затем он предложил показать то немногое, что осталось от зоопарка. Он водил нас повсюду, заботливо и с должным почтением, словно ничего не случилось. На дорожке лежали мертвые немцы. На скамейке находилось тело мертвого советского солдата с закутанной в шинель головой. Его положили на скамью, а похоронить времени не было. Смотритель не обращал внимания на мертвые тела, а говорил только о животных. Ситуация становилась все более странной. Наконец мы подошли к вольеру гиппопотамов (бегемотов). Один лежал на искусственной скале и тяжело дышал. Другой плавал в воде, мертвый, из его бока торчал стабилизатор неразорвавшейся мины. Я смотрел на стабилизатор и думал, что, если расскажу об этом, мне никто не поверит. Второй гиппопотам плюхнулся в воду и плавал вокруг своего мертвого приятеля кругами – соблюдая дистанцию, словно чуял опасность.
Обезьянник. Несколько наших солдат стоят перед большим котлованом, в котором скачут маленькие обезьянки. Солдаты выглядят усталыми, лица в копоти, однако они с любопытством разглядывают животных. Один прыгает через загородку и ловко ловит обезьянку, которая тут же его кусает. Мне показалось, что он готов убить бедное животное. Но он смеется и восклицает: «Смотри-ка, кусается!» Говорит он это весело и с изумлением, словно маленькое существо напомнило ему что-то приятное, никак не связанное с войной. Затем солдат отбрасывает обезьяну, теряет к ней всякий интерес, перелезает через загородку, устало переходит дорожку и вытягивается на скамейке неподалеку от скамьи с мертвым товарищем.
Служитель ведет нас к небольшому кирпичному домику. Открывает двери и говорит, что это тоже обезьянник с самыми большими в Европе гориллой и шимпанзе. Домик внутри где-то 6 квадратных метров и разделен прочной решеткой. За ней лежат на чем-то вроде бетонного возвышения, разделенного еще одной решеткой, огромная горилла и очень большой шимпанзе. На полу перед платформой два мертвых эсэсовца. Еще один привалился к платформе, его автомат все еще у него на коленях. Выше его неподвижно лежат в своих клетках горилла и шимпанзе. Только сейчас я заметил, что они тоже мертвы, их темная кровь струйками стекает на бетон. Служитель стоит в дверях. Видно, что ему очень жаль обезьян. Он просто молча стоит и по-стариковски покачивает головой. (Эта горилла – знаменитый Понго. Он погиб от двух колотых ран в грудь. Никому не известно, кто их нанес.)»
Однако мы не хотим, чтобы у читателя сложилось впечатление, будто Берлин населяли исключительно зомби, которые нырнули под прокатившуюся над ними волну войны, чтобы потом как ни в чем не бывало вынырнуть на поверхность. Имелось достаточно предприимчивых людей, которые принялись плавать по этим волнам. Чтобы выжить, следовало не только избегать бомб и снарядов, но и намного более опасных вербовочных команд или летучих полевых судов. Чтобы спастись от них, требовались немалое везение или хитрость – желательно и то и другое вместе. Хитрости Вильгельму Фандерлу было явно не занимать. Он стал последним главным редактором нацистского 12-Uhr-Blatt и был решительно настроен не попасться патрулю через пять минут после полуночи.
Его бегство от вербовочных команд началось в типографиях Темпельхофа, куда издательство Deutscher Verlag (бывшее Ullstein Verlag) переехало, когда стены его здания на Кохштрассе и Маркграфенштрассе обрушились вокруг работавших внутри людей.
«К счастью, у нас имелось несколько номеров в отеле «Адлон». Наш исполнительный директор, Висснер, снял их, когда работа еще шла в центре города. Те из нас, кто не мог добраться до дома во время почти непрерывных авиационных налетов или чьи дома разбомбили, обычно ночевали там. Даже переехав в Темпельхоф, мы неизменно отправлялись на ночь в «Адлон». Он служил нам местом встреч, там мы могли оставить записки друзьям и знакомым. …В отеле все еще можно было побриться и время от времени помыться холодной водой. У кого имелись припрятанные дома бутылка вина или сладости, приносили их в «Адлон», где все делилось поровну. Солдаты с фронта, который подбирался все ближе, также имели обыкновение собираться в «Адлоне». От них, а также от немногих оставшихся в Берлине иностранных дипломатов мы черпали сведения о том, что происходило на самом деле. Никакие новости не поощряли нас оставаться здесь, и те, кто мог, покинули Берлин при первой же возможности…»
