Почтовая служба использовала «Адлон» как запасной почтовый ящик. Когда обычную доставку пришлось приостановить, почтальоны оставляли дипломатическую и другую, выглядевшую важной почту в отеле, зная, что здесь самый подходящий центр сбора корреспонденции. После капитуляции мешки с ней сложили в неповрежденном крыле отеля.
21 апреля, согласно Фандерлу, следующее сообщение «распространилось по «Адлону», как лесной пожар: доктор Геббельс созывает важную пресс-конференцию. Всем редакторам, должностным лицам и т. п. следовало незамедлительно явиться в его квартиру на Герман-Геринг-штрассе. Будут сделаны новые важные заявления. Одни говорили о «фантастическом чудо-оружии», другие ожидали новостей о секретных переговорах Сталина и Черчилля. В любом случае все надеялись, что эта поспешно созванная конференция принесет новости о решительной перемене к лучшему. Нас в «Адлоне» уведомили явно слишком поздно, поскольку, когда мы появились, Геббельс уже говорил. Дверь в личный кинотеатр, где он выступал со своим обращением, оказалась распахнутой настежь. Мы на цыпочках прошли к ней по длинному коридору. В этот момент неподалеку разорвался снаряд, но Геббельс продолжал говорить, будто ничего не случилось. До нас долетали только обрывки его речи. Неожиданно рядом с нами остановилась его жена. Они с дочерью Хельгой вернулись из бомбоубежища. Фрау Геббельс послушала мужа, потом развернулась, обняла Хельгу и тихо сказала нам: «Это конец. Если останетесь живы, передайте моему сыну, Харальду, что я люблю его, и скажите, чтобы он не забывал свою мать. Больше мы с ним не увидимся». Потом она протянула нам руку; то же самое сделала Хельга. Девочка улыбалась. Мы выслушали еще несколько фраз Геббельса. Они звучали примерно так: «Когда-то фюрер завоевал Германию, имея в своем распоряжении всего 7 человек. Если возникнет необходимость, я стану защищать Берлин с таким же количеством людей. Всем вам есть что делать, у каждого свой пост. Берлин никогда не сдастся большевикам».
Двери распахнулись, и Геббельс вышел. Мы отступили назад, и он прошел, не обратив на нас ни малейшего внимания. Потом мы заговорили все разом. Недоумевали, о чем вообще была конференция. Он не сказал абсолютно ничего, чего бы мы уже не знали, и никому не было нужды выслушивать от него, как близко подошли русские…
На следующее утро я на всякий случай прихватил с собой свою портативную пишущую машинку и направился в типографию в Темпельхофе. Несколько сотен метров все еще имелась возможность проехать на метро, но остаток пути пришлось преодолевать пешком. Я так часто прятался в укрытия, что добрался до Темпельхофа только поздно вечером. В редакции, размещавшейся в выходившем на канал полуподвале, оказалось полно народу. Они были рады, что их полку прибавилось. Мне сказали, что исполнительный директор, Висснер, ушел только час назад. Он распорядился, чтобы все мы рассматривали свою работу как действительную военную службу на фронте. Газете следовало выходить как обычно, а курьеры будут снабжать нас статьями из министерства пропаганды.
На следующий день мы отправили курьера в министерство на Вильгельмсплац. Прежде чем он вернулся, прошло много часов. Он рассказал, что всех мужчин хватают прямо на улице и отправляют на военную службу; беспрепятственно передвигаться позволено только людям с документами, подписанными лично «рейхскомиссаром обороны доктором Геббельсом». Ему самому в министерстве выдали такой документ, и под конец пути он держал его зажатым в зубах, где его хорошо видели останавливавшие его бесчисленные патрули. Все мы по достоинству оценили столь важный документ.
Нам действительно удалось издать следующий выпуск Berliner Morgenpost, но, поскольку распространять его было некому, мы отпечатали всего двадцать копий, которые требовало от нас министерство пропаганды. …Но однажды ночью наш курьер не вернулся, и газета перестала выходить совсем…
Сотни, а позднее тысячи людей нашли себе убежище под нашими типографиями. Они спали на рулонах газетной бумаги и между ними. Здесь, внизу, взрывы бомб звучали приглушенно и было относительно безопасно. Однако русские подбирались все ближе и ближе. На крыше разместили артиллерийского наблюдателя. …Когда я поднялся к нему, чтобы видеть все собственными глазами, русские находились уже где-то в 200 метрах от здания. Несмотря на слабое сопротивление с нашей стороны, они не пытались продвинуться дальше. В убежище заканчивалось продовольствие. Лейтенант Штейглер обнаружил со своего поста на вышке пекарню. Но как нам добраться туда? Мы боялись не столько русского обстрела, сколько вербовочных команд. Курьер с пропуском от Геббельса предложил сходить туда. Вернувшись, он сообщил, что там полным-полно хлеба. За время его краткой экскурсии у него несколько раз проверяли документы.
Понятно, что нам требовалось больше пропусков, и единственным способом раздобыть их было напечатать самим. Именно этим и занимались четверо из нас всю ночь. В промежутках мы тренировались подделывать подпись Геббельса. У меня это получалось лучше всех, поэтому я ставил подпись «Д-р Геббельс» под документами сразу, как только они выходили из-под пресса.
На рассвете мы привезли на ручной тележке хлеб. С самого начала все шло очень гладко. Но вдруг перед дверьми пекарни появились советские солдаты. Один из наших знал немного по-польски и заговорил с ними. Русские его поняли и даже помогли погрузить хлеб. Никто не пострадал. Хлеб поднял дух обитателей убежища. И, что еще важнее, наши поддельные документы принимались вербовочными командами без всяких вопросов. Поздно вечером заявился полковник с несколькими людьми и попросил нас немедленно освободить здание.
С наступлением темноты мы стали расходиться. Хотя снаружи было относительно спокойно, нам все равно приходилось прятаться от снарядов. Когда я добрался до аэродрома Темпельхоф, со мной был наш стенографист. Здесь нас неожиданно остановил лейтенант. Только тогда мы сообразили, что забыли сделать документы для себя. Нам велели сесть на ящики с боеприпасами в его вездеходе. Из нелицеприятных реплик лейтенанта мы поняли, что он принял нас за дезертиров. Каждый раз, как мы собирались что-то сказать, он наводил на нас пистолет.
Шофер гнал машину как ненормальный. Вокруг рвались снаряды. И все же мы благополучно добрались до ворот Галле. Затем мы услышали, как позади нас что-то просвистело. Разорвалась бомба. Водитель резко бросил машину вправо, на тротуар. Вторая бомба. …В свете горящих домов я видел, что у лейтенанта отвисла нижняя челюсть. Водитель навалился на руль. Стенографист стонал. Из подвала выбралась женщина. Она хотела оттащить нас в дом. Какая-то девушка принесла простыню. В коридоре женщина перевязала раненых».
Вскоре прибыли санитары и забрали Фандерла, голова которого была вся в ушибах, в клинику Шарите.
«Меня решили подержать здесь, но как раз этого мне меньше всего хотелось. Я ушел и побрел к центру города. Сам не знаю, почему я выбрал это направление. Кажется, где-то после полуночи неожиданно появились солдаты и спросили у меня пароль. Я крикнул в ответ, что не имею об этом ни малейшего понятия. Один из них подошел поближе, посмотрел на меня и сказал: «Эй, да вы ранены!» И отвел меня в какое-то здание.
Я проснулся оттого, что кто-то тряс меня. Чей-то голос произнес: «Вам надо уходить из этой церкви». Позднее я узнал, что ночевал в церкви рядом с разбомбленным отелем «Кайзерхоф». Мне сказали: «Попытайтесь добраться до бомбоубежища под министерством Геббельса». Я остался совсем один. Вечером я пробрался к министерству. Солдаты впустили меня внутрь и положили на койку». (Вильгельм Фандерл, из материала, специально подготовленного для этой книги журналом MS. – Авт.)
