Однако женщины придерживались исключительно реалистической точки зрения. Зная лучше любого мужчины, что на самом деле случилось тогда, они рассказывают совершенно другие истории. Ни одна из женщин, подвергшихся насилию или бывших близко к этому, официально не утверждала, что все русские солдаты желали унизить женскую часть немецкого населения или хотя бы конкретную немецкую женщину. Что думали эти женщины на самом деле, суммировал для нас в своей докторской диссертации Хорст Шутцлер: «Находились отдельные солдаты и офицеры, впавшие в заблуждение и считавшие, что с фашистской Германией можно делать все, что угодно».
Так оно и было на самом деле. Русское насилие явилось не только результатом вторжения в Германию Красной армии как победительницы, но и инстинктивной реакцией на все те немецкие зверства, которые солдаты видели и пережили у себя дома. Это стало их естественным ответом той самой «расе господ» и платой по счетам за все ее злодеяния.
Красная армия опьянела от победы, от своего первого столкновения с западной цивилизацией и, что хуже всего, от алкоголя. Все очевидцы согласны с тем, что насилие шло рука об руку с употреблением спиртного. Под воздействием алкоголя советские солдаты делали то, чего они жаждали долгими годами без отпусков и женщин, но они вершили насилие не во славу Советского Союза и не в качестве акта возмездия Германии.
Вершили грубо, но без преднамеренной злобы. Фридрих Люфт выразился по этому поводу так: «Нельзя не удивляться тому, что русские испытывали желание совершить половой акт в любое время. Я был удивлен, как быстро, резко и без малейшего приготовления они неизменно совершали его».
Такое взрывное и краткое проявление мужской силы не произвело особо благоприятного впечатления на женское население Берлина, которое – излишне об этом говорить – предпочитало большую тактичность в сексе. Хоть это и идет вразрез с привычными жуткими историями, остается фактом, что многие из жертв выходили из своих неприятных переживаний со спокойной, истинно женской усмешкой – эти мужланы оказались вовсе не теми сексуальными гигантами, какими слыли. У нас также имеются рассказы о том, что во время некоторых актов соития женщины пытались подсказать насильникам, что процессу не обязательно быть таким бурным и таким коротким. Что казалось русским вершиной сексуальной несдержанности – возможно, признаком загнивания капитализма – и чему они категорически не желали следовать.
Кстати, Фридрих Люфт не разделяет нашу точку зрения, что все акты насилия являлись всего лишь простой чисто сексуальной разрядкой. Он говорит: «В них ожил своего рода атавизм. Мне кажется, русские испытывали необходимость оставить клеймо своей победы – такая необходимость глубоко укоренилась в мужчинах».
Но даже если это «атавистическое» представление и является истинным объяснением, оно все равно не дает никому права заявлять, будто насилие стало осознанной попыткой поквитаться со вчерашним смертельным врагом. После войны весь немецкий миф зиждется именно на этом мотиве. Его психологическая основа – это немецкое бессилие, а не русская сила; только помня об этом, мы можем оценить то, какое несоразмерное влияние оказало насилие на послевоенную политику Германии. Возможно, мне стоит позволить себе небольшое отступление, чтобы проиллюстрировать эту мысль. Долгие годы я остро интересовался проблемой Аушвица
[122]. Во время Франкфуртского процесса я с удивлением наблюдал, что так называемые «убийцы за письменными столами» и их сообщники, то есть люди, которые запустили всю машину убийств, не испытывая при этом к своим жертвам ни малейшей ненависти, оставили немецкую публику совершенно равнодушной, тогда как мелкие сошки, их подчиненные, которые оказались в фокусе судебного процесса и чьи садистские и извращенные преступления привели их к глубоко личной связи со своими жертвами (именно по этой причине они принимали второстепенное и нетипичное участие в организации лагерей смерти), вызвали сильный прилив чувства глубокой неприязни.
На мой взгляд, этот второй тип убийцы встречается во всех человеческих обществах, но обычно он находится под контролем господствующих общественных сил. Точно то же самое было бы и с настоящими убийцами Аушвица, если бы «убийцы за письменными столами» не создали общество, в котором преступления такого рода не оставались безнаказанными. Разумеется, я далек от желания сравнивать русских насильников с убийцами Аушвица, но я не могу не заметить параллель в немецкой реакции на вторых. Эти солдаты оказались лично связанными со своими жертвами и, следовательно, совершили то, что свойственно человеку, слишком уж свойственно. И все же их действия немецкую публику возмутили, тогда как более ужасные деяния нацистского руководства были выброшены из головы, как сплошные бюрократические ошибки. Трудно разглядеть черное через черные очки.
Как бы там ни было, немецкое отвращение к этим актам насилия было столь всеобщим, что нарушения параграфа 218 Уголовного кодекса (законов, запрещающих аборты) рассматривались как полностью допустимые. Возможно, это объясняет, почему, несмотря на то что десятки тысяч изнасилованных должны были произвести на свет несколько тысяч русских детей, нам не известно о таких. Реплика пастора Грубера проливает на это свет. «Ввиду всех этих обстоятельств мы решили игнорировать параграф 218 Уголовного кодекса. В дополнение к дезинфекции всех женщин и девушек, которые обращались к нам, врачи и медсестры решили, что для прерывания беременности имеются достаточные этические показания».
Наши исследования по поводу того, аннулировали ли немецкие власти Большого Берлина законы об абортах официально, не принесли результата, что, разумеется, не означает, будто подобных указаний не издавалось. Фрау К.С., адвокат из района Веддинг, заявила, что не может припомнить ни одного случая обвинения за аборты – самопроизвольные или наоборот, – в период с мая по август 1945 года. Насколько ей известно, специальная комиссия неизменно санкционировала бы прерывание беременности, независимо от того, могла ли предполагаемая мать представить хоть малейшее доказательство того, что подверглась насилию.
Другой адвокат, доктор Р., прибыл в Берлин из Кенигсберга 20 сентября 1945 года. Как и многих его берлинских коллег, его как-то попросили выступить в роли судьи в то время, когда очень многих судей-нацистов просто уволили со службы. Доктор Р. утверждает, что ни один берлинский суд не мог издать официальных инструкций по разрешению абортов в случаях изнасилования русскими солдатами, хотя бы только потому, что русские сами решительно запретили бы публикацию подобной меры. Однако между полицией, прокуратурой и судебной властью существовало негласное соглашение не выдвигать никаких обвинений. Доктору Р. не известно о судебных преследованиях за нарушение параграфа 218 в тот период. «Невозможно подсчитать – даже в грубом приближении, – сколько абортов тогда имело место, и в любом случае не все они явились результатом изнасилования русскими. Многие женщины прерывали беременность из опасения, что не смогут выкормить детей в такое тяжелое время».
