Раболепие и неприязнь стали двумя противоположными реакциями жителей Берлина на наиболее бурное столкновение русских и немцев за всю историю этих народов. Никогда раньше так много немцев не вступало так часто в непосредственный контакт с таким большим числом русских. (Мы говорим «русские» потому, что тогда так было принято выражаться, хотя в рядах Красной армии в Германию вошли сотни тысяч представителей других советских народов.)
К сожалению, невозможно представить более чем беглый взгляд на подобное столкновение в такой книге, как эта. Данная глава заканчивается подборкой отдельных комментариев, поскольку было бы неправильно упоминать одни лишь крайности.
Фрау Е.: «Они были во всем совершенно чужими. Даже когда они хорошо относились к нам, мы оставались настороже. Мы делали то, что нам было велено, но без всякого желания. Они быстро это замечали и, принимая нашу подозрительность за враждебность, сами становились враждебными».
Книготорговец: «Когда они пришли, всех нас охватила паника. Нацистская пропаганда и рассказы беженцев отложили на нас свой отпечаток. На Курфюрстендамм прокатилась волна самоубийств, и не только среди нацистов. Мы просто не могли себе представить своего будущего под русскими».
Полковник: «Москва заслужила бы благодарность всего нашего народа, если бы они пресекли акты насилия, особенно в отношении женщин. Но настоящая ненависть приберегалась для западных союзников, которые, как мы тогда считали, бросили нас на произвол русских».
Фрау Л.: «Русские части маршировали по нашим улицам, распевая свои мелодичные песни. Один запевал, другие подхватывали хором. Еще несколько месяцев после того, как они ушли, дети Берлина напевали эти мелодии».
Р., бакалейщик: «Они лишь бегло обыскали мой магазин и подвалы. В квартиру даже не зашли. Спросили кофе и удовлетворились тем дрянным эрзацем, который у нас был. Они вежливо поблагодарили меня – один даже по-немецки».
Фрау А.: «У меня квартировал очень приятный русский офицер. Когда он съехал, его товарищ, приземистый капитан монгольского типа, вернулся и сказал, что решил остаться. Он настоял, чтобы мы отпраздновали его возвращение особым завтраком, к которому он принес спиртное. Мои муж и дочь хлебнули алкоголя, к которому он, должно быть, что-то подмешал, и потеряли сознание, после чего он изнасиловал нашу дочь. Мой муж сообщил об этом, и монголоида арестовали. Он умолял суд пощадить его ради семьи. Нам сказали, что его осудили на десять лет».
Герр Шарун, архитектор: «Начать с того, что чиновники их администрации занимались сбором всевозможной статистики – сколько людей было занято в местном управлении, сколько членов НСДАП, сколько имеется автомобилей, каков объем промышленного производства, сколько в городе магазинов, кинотеатров, трамваев, сколько нужно цемента для восстановления города? И если им тут же не предоставляли нужных цифр, они очень сильно раздражались. Мы день и ночь работали над сбором статистики…
Когда последний завод в Рудерсдорфе уже собрались было демонтировать, мой коллега, Д., пожаловался в военную администрацию. И получил завод в качестве персонального подарка. Один из наших знакомых русских офицеров поначалу вел себя с нами грубо и недружелюбно. Однако на Рождество он пришел с коробкой от маргарина, полной сигар, которые, должно быть, собрал на различных официальных обедах, куда его приглашали. Сам он не курил, но знал, что я люблю сигары».
Герр П.: «Перед капитуляцией русские расстреляли за шпионаж двадцатидвухлетнего племянника моего друга – во время внезапной немецкой контратаки возле его дома погибло шестеро русских. Тетю парня, совсем еще молодую женщину, тоже должны были расстрелять. Ей удалось спастись в самый последний момент. Она нашла себе пятидесятилетнего русского обожателя, который много дней подряд исполнял под ее окнами серенады на губной гармонике в шесть часов каждого утра. Другой русский, участвовавший в расстреле ее племянника, принес ей две буханки хлеба, две банки тушенки и целый мешок картофеля».
Р.А.: «Русские расквартировались в техническом училище. Их командир, настоящий коротышка, пригласил всех детей и девушек на праздник. Он объявил, что единственное его желание – это видеть вокруг счастливые лица и чтобы все отведали его угощения. Те, кто были слишком напуганы, могли спокойно не приходить. А самые отважные отлично провели время».
Майор П.: «Снаряжение у них было простым и часто устаревшим, но в их руках весьма эффективным. Можно было бросить русскую винтовку в грязь, и она все равно после этого могла стрелять – в отличие от нашего, более капризного оружия».
Фрау Е.: «Они расположились в садах и на лужайках позади нашего многоквартирного дома. Они спали под шерстяными одеялами и перинами, взятыми в соседних домах. На следующее утро нам показалось, что пошел снег. Это они распороли перины и бросались друг в друга перьями. Однако они с огромным уважением относились к книгам. Того, у кого их было много, они называли «профессор». Им нравилось, когда для них играли на пианино. И восхищались каждым, кто умел играть».
Герр А.: «Они испытывали большое уважение к власти. В первые несколько месяцев они по-дружески относились к каждому, кто мог убедить их, что был антифашистом».
Фрау С.: «Я знаю одного достойного командира фольксштурма, который просто порвал приказ идти в бой. Но кто-то из его же людей донес русским, будто он закопал в саду спортивную винтовку. Его ненадолго арестовали. Когда его отпускали, русский офицер показал ему донос. «Прочтите письмо от этой немецкой сволочи», – сказал он».
Сенатор Ф. (типичный берлинец, который вел чрезвычайно успешные переговоры с русскими): «Порой наши заседания проходили весьма оживленно. Мы кричали друг на друга и стучали по столу, как будто так и надо. «Почему вы так кричите?» – спросил через переводчика русский офицер. «Я думал, – ответил я, – что для вас это нормальный тон». Это его рассмешило. Им нравились такие вещи».
Фрау Г.С., которая жила со своей дочерью-младенцем во время падения Берлина, опубликовала в швейцарском периодическом издании «Женщина в быту и на работе» длинное воспоминание о своем первом опыте встречи с русским солдатом:
«Меня разместили в комнате наверху. Бомбоубежище было набито битком. …Кажется, я дала Анне что-то попить. Мой русский, похоже, удивился, что я не кормила ее грудью, и нарисовал в воздухе пышные формы, искоса глядя на мою довольно тощую грудь. Он подошел к кроватке Анны. Я следила за ним с некоторой тревогой. Но он осторожно провел своей большой ладонью вокруг головки малышки, не касаясь ее. Потом дал мне несколько толстых ломтей хлеба, отрезанных перочинным ножом, и огромный кусок копченой свинины. Наконец предложил мне немного шнапса. Все шло хорошо. Он снова подошел к кроватке Анны, и на этот раз его движения были чуть-чуть более неуклюжими. Он поцеловал ее личико. Я стояла рядом, и он по-дружески обнял меня за плечи и, как бы невзначай, поцеловал меня. И не потому, что я что-то значила, а потому, что была матерью Анны. От него сильно пахло мужчиной – потом, табаком, свежим воздухом. Было прекрасно. Анна смотрела на нас своими большими глазами…»
