Фрау Б.: «Когда мы впервые услышали истории о беженцах, то страшно перепугались. Но, если честно, в нас так вколачивали нацистскую пропаганду, что мы больше не верили ничему из того, что нам говорили. Думаю, да, все случилось, когда пришли солдаты. Но многие из нас, включая меня, не думали, что это коснется лично нас и с такой жестокостью, в таком масштабе и с такой систематичностью. А когда это произошло, стало для нас ужасающей неожиданностью. Несмотря на всю пропаганду или, скорее, благодаря ей.
Они пришли вечером, очень молодые солдаты, крепкие парни. Я перевидала очень много истощенных немецких ребят и теперь была впечатлена физическим состоянием этих русских. Воздушные налеты хорошо нас закалили, но эти пришли в подвал со своими автоматами, и вряд ли кому приятно заглядывать в их дула. Я помню, что в первый день, когда насилие происходило по всему Берлину и берлинцы спали группами, чтобы не попасться в одиночку, в город продолжал вливаться бескрайний поток беженцев. Люди шли в Берлин изо всех оккупированных русскими частей Германии, толкая свои ручные тележки. Они надеялись, что в таком большом городе им будет безопасней или можно будет достать больше еды. Но ни один из магазинов не работал. Мы жили тем, что давали нам русские. И еще я помню похороны. Покойников хоронили в старых кухонных буфетах, потому что гробов не было».
В понедельник 21 мая, на Троицу, две молодые немецкие женщины встретились впервые за несколько недель.
«Мы с Ильзой быстро обменялись быстрыми неизбежными вопросами: «Сколько, Ильза?» – «Четыре раза. А ты?» – «Понятия не имею. Мне пришлось прокладывать себе путь через звания, вплоть до майора». Мы сидели на кухне и пили настоящий чай. Ильза еще не закончила свой рассказ, как ее муж извинился и вышел, якобы послушать новости по транзисторному приемнику соседа. Когда он ушел, Ильза скорчила гримасу. «Ха, он не может этого слышать». Похоже, он мучил себя упеками за то, что оставался в бездействии в подвале, когда «иваны» насиловали его жену. В первый раз, в подвале, он находился совсем рядом. Должно быть, для него это были мучительные воспоминания» («Женщина в Берлине»).
Гус прислал нам следующий репортаж того времени:
«На муниципальном кладбище [района Берлина] Лихтенберга устроили полковой командный пункт. Пока С. обсуждал свои заметки с комендантом, мы отправились на кладбище. Мы искали могилы Вильгельма Либкнехта, Бебеля и Меринга. Роза Люксембург и Карл Либкнехт тоже были похоронены здесь, однако гитлеровцы разгромили их могилы. Рядом с кладбищем мы обнаружили большую больницу для железнодорожников. Теперь в ней отдыхал наш полк. Здесь же находился небольшой красивый парк с деревьями, цветочными клумбами и скамейками вдоль дорожек…
Пришла делегация – директор соседней детской больницы и человек из его персонала. У них закончилась провизия, и дети голодали. Полковая канцелярия немедленно выделила им припасы, и, пока их забирали, я поговорил с немцами.
Гус: «Что вы думаете о том, как наше командование обходится с вами? Похоже это на то, что расписывал вам Геббельс?»
Из директора излился целый поток льстивых благодарностей.
Гус: «А вам известно, как ваши солдаты обращались с нашими больными детьми?»
Словесный поток немца внезапно прекратился. Он мучительно выдавил из себя: «Нет».
«Мы знаем, что-то происходило…» – вмешался второй немец. Директор промолчал. Я привел несколько примеров. «Ужасно, ужасно», – пробормотал директор.
Мы расположились на первом этаже дома № 9 по Альт-Фридрихфельд-штрассе. В нем было четыре этажа, и он делился на два блока. Одни ворота выходили на улицу, другие во двор. Жильцами оказались профессиональные рабочие, конторские служащие и один мелкий бизнесмен. Сам дом от бомбежек не пострадал. Был поздний вечер, и все жильцы находились в подвале, где они жили месяцами. Владелец нашей квартиры суетился, помогая нам готовить постели.
Закончив, он сказал: «Я механик. И я… я состоял в партии». Потом быстро добавил: «Иначе невозможно было устроиться на работу, только члены партии имели работу». Он подождал ответа. Потом продолжил: «Скажите мне правду. Меня сошлют в Сибирь? И если так, то могу ли я взять с собой свою семью? У меня жена и семилетний сын».
В этом члене партии было так много старушечьего, так много трусливой подобострастности, что я почувствовал отвращение.
Я протянул ему номер Volkischer Beobachter и указал на две последних строки передовицы: «Берлин никогда не будет оставлен, это составная часть фронта. …Вот-вот в бой будут брошены свежие силы». «Что вы на это скажете?» (Беседа происходила за день до капитуляции.)
«Все это чистой воды пропаганда. Берлин взяли за горло. Если русские добились этого, то с нами все кончено… И я отправлюсь в Сибирь, но, если это возможно, со своей семьей».
Эрнст Бауэр, парикмахер, достал из кармана справку из полиции. В ней указывалось, что он неблагонадежен и, следовательно, лишен права служить в вермахте. Похожие документы предъявляли многие берлинцы; должно быть, они стояли за ними в очередях… Или в Германии действительно оказалось так много неблагонадежных элементов, носивших с собой подтверждающие это документы?»
Глава 16. Брать и давать
Эксцессы со стороны русских несомненно послужили немцам поводом для оправдания того, что они заглотнули старую нацистскую концепцию о неполноценности русских, как наживку – вместе с крючком, леской и грузилом. Что позволило им в очередной раз подправить свой календарь и сделать вид, будто новая эра началась с неправых деяний других. Точно так же они отреагировали на поражение 1918 года; и раз уж подобные исторические ошибки глубоко укоренились в памяти нации, их вряд ли можно искоренить. Правда больше не приветствуется, да и в любом случае она не способна разрушить или заместить собой созданные к тому времени мифы – в 1918 году это был миф об «ударе ножом в спину»
[123] (самообман есть прелюдия к новой катастрофе).
В 1945 году подоспело множество новых оправданий – и обвинений. Нет необходимости говорить, что те, кто громче всех выдвигал обвинения, далеко не всегда отличались чистой совестью. Как мы уже видели, один из наиболее эффективных способов дать отпор возможному русскому насильнику – это открыто и мужественно противостоять ему. Но как могли немцы быть открытыми с народом, которому они сами принесли невыразимые страдания?
Политические отношения между Россией и Германией должны были в первую и главную очередь основываться на честном признании того факта, что немцы совершили в Советском Союзе самые чудовищные преступления. Однако немцы никогда не были готовы сделать подобное признание. Они не смогли проявить мужество в момент слабости – что достойно огромного сожаления, – когда видели, как «высшие проявления героизма» быстро сменяются полным крахом.
