Поначалу работа новой полиции сильно страдала от непрестанной смены состава. Причины для этого были очевидны. В мае и июне 1945 года большинство тех, кто претендовал на посты в полиции, оказалось некомпетентными людьми, стремившимися получать максимальные рационы за минимальную работу. Когда обстановка начала снова нормализоваться – стало больше продовольствия и даже от полиции ожидался определенный объем работы, – многие из таких людей попросту исчезли или были уволены. К середине 1946 года таких отстраненных от службы, среди которых оказалось 62 бывших нациста и 600 уголовников, насчитывалось 3600 человек из общего состава в 12 500 полицейских. Еще 5000 уволили из полиции в первый год, в результате чего берлинская полиция лишилась около 75 % своего первоначального состава. Разумеется, у полицейских не было оружия, даже деревянных дубинок. И тем не менее им удавалось достаточно хорошо поддерживать общественный порядок.
Пожарная служба тоже начала постепенно возрождаться. К 15 мая 300 человек из изначальных 10 000 вернулось к своим обязанностям. У них не имелось никакого оборудования, и можно было видеть, как они спешат на вызов со своими устаревшими брандспойтами.
Эпидемические заболевания угрожали не только жителям частных домов и подвалов, но также и пациентам совершенно переполненных больниц. В некоторых из них царила такая антисанитария, что невозможно передать словами. Все больше берлинцев заражалось через паразитов; вспышки тифа стали все более и более частыми. В больницах устроили большие дезинфекционные станции; даже людей, пришедших всего лишь с перевязанным гноящимся пальцем, дезинфицировали с головы до ног. Впервые в своей практике берлинским врачам пришлось иметь дело с отеком от недоедания – к следующей зиме такие случаи стали столь распространенными, что считались обычным делом. Летом 1945 года также бушевали дизентерия и брюшной тиф; на пике эпидемии сообщалось о 900 новых случаях заболеваний ежедневно.
Приказ № 21 советского военного коменданта от 20 июня показывает, как сильно русских беспокоило распространение инфекционных заболеваний в Берлине. Значительно раньше, в середине 1944 года, появление практически неизвестных в самом Советском Союзе венерических заболеваний среди советских солдат, проходящих через приграничные страны, вызывало у русских серьезное беспокойство. Теперь, когда в Берлине разразилась эпидемия брюшного тифа, экспертам Микояна были предоставлены особые полномочия. В разделе «С» приказа № 21 двенадцати фармацевтическим предприятиям было приказано направить все свои ресурсы на производство лекарств против эпидемии. Энергичный офицер, полковник Чертов, лично отвечал перед комендантом за санитарное состояние города; он даже получил указания проверять, чтобы все мусорные баки проходили ежедневную дезинфекцию.
Угроза эпидемий лучше, чем что бы то ни было, показывает, в каком на самом деле состоянии пребывал Берлин в первые послевоенные месяцы. Рассказы о том, как замечательно русские и берлинцы взялись за восстановление города, имеют тенденцию заставить нас забыть, что все эти работы проходили на фоне невыразимых лишений и страданий. Когда в середине мая 1945 года Микоян вернулся в Москву, он дал интервью репортеру «Правды», Раменской. Вот что он в нем сказал:
«У жителей Берлина не осталось запасов продовольствия, и они голодают. Повсюду женщины, дети и старики выпрашивают у солдат Красной армии куски хлеба или толкутся у наших полевых кухонь в надежде, что им хоть что-то перепадет. Немцы умирают от истощения. …Люди едят траву и кору деревьев. Они набрасываются на остовы лошадей, оставленных гнить на улицах».
Физическое состояние берлинцев было намного хуже, чем у населения остальной части Германии, даже при том, что жители города были обеспечены намного лучше – система рационов нормально функционировала в столице вплоть до самого разгрома, – чем население недавно оккупированных Германией стран, где вермахт забирал все, что имело ценность, – от произведений искусства до заводского оборудования. Одного русского офицера, хорошо знавшего как Германию, так и Британию, цитирует Майкл Балфор – когда на Потсдамской конференции тот высказывал английскому корреспонденту свое мнение, что немцы были лучше накормлены, менее измождены и одеты лучше, чем британцы. Он по-прежнему так считал и четыре месяца спустя, после поездки по Германии. Однако ему следовало бы исключить Берлин, само существование которого тогда висело на волоске.
Особое недовольство у берлинцев вызывали непредсказуемость и непостоянство настроения солдат Красной армии. Что еще сильнее осложняло сотрудничество с русскими и сеяло между ними излишнее недоверие. Существует множество рассказов об отдельных перепадах настроения русских, от жестокости до невероятной сентиментальности. Фрау Х.К., которая жила на Галлешес-Уфер, рассказала нам:
«Как-то ночью, когда мы с матерью улеглись в постель, ворвался подвыпивший русский и стал тыкать штыком в наши постели. Но когда он увидел мою забинтованную голову (результат небольшой травмы), то пожалел меня и оставил в покое. На следующее утро пришло несколько русских, которые принесли нам хлеб и сардины. Один из них освободил мой ночной столик, положил на него еду и сказал: «Угощайтесь!»
Некоторое непостоянство в поведении могло наблюдаться у отдельных солдат, но только не у советских офицеров на административных постах. В их случае непредсказуемость перерастала в своего рода прием, в столетней давности русскую привычку скрещивать руки на груди как признак силы. В комбинации с хронической подозрительностью, для которой – что следует признать – не имелось недостатка оснований, такая непредсказуемость порой загоняла дело восстановления в полный ступор; часто помогающие русским немецкие организации настолько боялись сделать что-то не так, что предпочитали не делать вообще ничего.
Что еще больше осложняло дело, так это то, что русские в официальных случаях считали себя обязанными вести себя крайне отчужденно, тогда как при частном общении они вели себя более непринужденно и душевно, чем представители любой другой из оккупирующих держав, которых с такой надеждой дожидались берлинцы. Берлинцев застали врасплох их враждебность и бестактность, особенно американцев, которые, похоже, возвели свое презрение к немцам в принцип. Их поведение резко контрастировало с поведением русских, которые вне рабочего времени вели себя раскованно, дружелюбно и зачастую чрезмерно общительно. К сожалению, русские тоже заметно поостыли, раз теперь весь город больше им не принадлежал, а присутствие союзников придало некоторым берлинцам достаточно храбрости, чтобы вести себя вызывающе и затевать политические споры, иногда спонтанные, иногда вызванные злым умыслом.
В первые несколько недель, как мы видели, дела обстояли совсем иначе, даже несмотря на то, что большинство немцев так и не смогло понять русских – исходя из того, что одни русские солдаты насиловали немецких женщин, а другие падали с велосипедов, они пришли к выводу, что все русские должны быть грубыми и неотесанными. Если офицер вечером вел себя с шумным дружелюбием, а на следующее утро сидел за своим столом и был неразговорчив или отрывисто отдавал приказы, то они расценивали это как явную двуличность. Верно и то, что многие неожиданные знакомства производили крайне благоприятное впечатление, и истинный берлинец, особенно если он имел отношение к искусству или образованию, был потрясен фантастическим и доскональным знанием немецкой культуры, которое обнаруживалось у многих русских, – однако такое рассматривалось как исключение. В большинстве случаев немцы и русские оставались чуждыми друг другу. Однако неоспоримо следующее: по меньшей мере в мае и июне русские предприняли усилий понять немцев больше, чем те сделали со своей стороны.
