Как будто ложишься на жаркие угли!..
К середине песни вокруг костра начали украдкой хихикать.
– Про вас бы, мужиков, такую сложить, – буркнула
Эртан. Рана не давала ей смеяться как следует.
– А ты займись! – посоветовал Аптахар. –
Только сперва… каждого это самое, чтобы сравнивать.
Хихиканье сменилось откровенным хохотом.
Мангул вместе с мальчиком скромно примостились за спинами
воинов, на самой границе освещённого круга. Маленькая женщина взяла на колени
галирадские гусли: на них порвалась струна, и у раздосадованного игреца, как
водится, не сыскалось нужной на смену. Мангул осторожно примеривалась к
малознакомому инструменту, гладила пальцем струны и подносила к уху – слушала,
как поёт. Это не прошло незамеченным.
– А ты, похоже, толк смыслишь! – сказал сидевший
поблизости длинноусый вельх. И торжествующе заорал: – Лекарка спеть хочет!
Заклинания колдовские!.. Ребята, спасайся, сейчас присушит-приворожит!..
Женщина испуганно отшатнулась, а паренёк взвился на ноги,
стискивая кулаки. Кнесинка послала Лихобора:
– Приведи её сюда.
Молодой телохранитель подошёл к Мангул, перешагивая через
ноги воинов.
– Пойдём, государыня зовёт. Не бойся. А ты, малый,
воевать погоди.
– Ты правда хочешь спеть для нас, добрая
знахарка? – спросила кнесинка Елень, когда Мангул предстала перед ней,
прижимая к груди гусли с болтающейся струной. – Ты умеешь?
Ответил мальчишка:
– Раньше моя приёмная мать пела для людей, венценосная
шаддаат. Нас за это кормили.
– Вот даже как? – удивилась кнесинка. –
Значит, нам повезло. Спой что-нибудь, чего не слыхали в наших краях.
– Только околдовывать не вздумай, – хмыкнул
Мал-Гона. – Всё равно не получится.
Волкодав вытряс из потёртой коробочки берестяную книжку,
повернул её к свету, раскрыл на четвёртой странице и перестал слушать.
Мангул опустила голову и на несколько мгновений о чём-то
задумалась. Потом села на пятки, как было принято у них в Саккареме. Гусли
устроились у неё на левом колене. Устроились так естественно, словно всю свою
жизнь оттуда не сходили.
– На моей родине, – сказала Мангул, – ученик
певца, проходя Посвящение, должен сложить и спеть четыре песни. Песнь Печали,
чтобы никто не сумел удержаться от слёз. Песнь Радости, чтобы высушить эти
слёзы. Песнь Тщеты, чтобы каждый ощутил себя бессильной песчинкой на берегу
океана и понял, что все усилия бесполезны. И Песнь Пробуждения, которая
заставляет распрямить спину и вдохновляет на подвиги и свершения. Мне кажется,
ты не нашла бы в них того, чего жаждет твой дух, венценосная шаддаат. Позволь,
я спою тебе совсем другую песню. Это Песня Надежды. Я слышала её от одного
человека из западного Саккарема. Он утверждал, будто её сложили рабы страшного
горного рудника, из которого нет обратной дороги…
– Госпожа моя, – осторожно, вполголоса, заметил Дунгорм. –
Песня наёмников, а теперь ещё песня рабов! Стоит ли тебе осквернять свой слух
песнями, сочинёнными на каторге?
Мангул опять испуганно сжалась, а кнесинка мило улыбнулась
посланнику.
– Дома я любила ухаживать за маленьким садиком,
благородный Дунгорм. Да ты и сам его видел. И скажу тебе, на кустах, которые я
подкармливала навозом, расцветали неплохие цветы. Люди низкого звания совсем не
обязательно слагают низкие песни. К тому же я всегда могу приказать ей
умолкнуть. Пой, знахарка.
Женщина склонилась над инструментом, и струны заговорили.
Застонали. Заплакали человеческим голосом. Невозможно было поверить, что Мангул
только сегодня впервые увидела гусли. Ратники, ещё обсуждавшие разухабистую
песенку Аптахара, умолкли, как по команде. Даже те, что обнимали тихо
попискивавших девчонок, навострили уши и замерли.
При первых же аккордах Волкодав едва не выронил книжку из
рук. По позвоночнику откуда-то из живота разбежался мороз. Подобного с ним не
бывало уже очень давно. Он прирос к месту и понял, что на самом деле каторга
кончилась вчера. Сегодня. Только что. А может, и вовсе не кончалась. Какое
счастье, что на него никто не смотрел.
Он знал эту песню. Кажется, единственную, доподлинно
родившуюся в Самоцветных горах. Если там пели, то рвали сердце чем-нибудь
своим, принесённым из дому. Этабыла одна, и в ней было всё. Поколения рабов
шлифовали её, вышелушивали из ненужных слов, как драгоценный кристалл из пустой
породы. Только тогда её называли Песней Отчаяния. Почему она…
Мангул вскинула голову, собираясь запеть, и венн напрягся
всем телом, предчувствуя пытку.
Женщина запела. В первый миг он понял только одно: слова
были другие.
О чём вы нам, вещие струны, споёте?
О славном герое, что в небо ушёл.
Он был, как и мы, человеком из плоти
И крови горячей. Он чувствовал боль.
Как мы, он годами не видел рассвета,
Не видел ромашек на горном лугу,
Чтоб кровью политые мог самоцветы
Хозяин дороже продать на торгу…
Вот тут Волкодава из холода мигом бросило в жар, да так, что
на лбу выступил пот. Чтобы старинная Песнь Отчаяния в одночасье стала Песней
Надежды, требовалось потрясение. Чудо. И, кажется, он даже догадывался, какое
именно.
Во тьме о свободе и солнце мечтал он,
Как все мы, как все. Но послушай певца:
Стучало в нём сердце иного закала, —
Такого и смерть не согнёт до конца.
О нём мы расскажем всем тем, кто не верит,
Что доблесть поможет избегнуть оков.
Свернувшего шею двуногому зверю,
Его мы прозвали Грозою Волков…
Мангул пела по-саккаремски: этот язык здесь многие понимали.
В Саккареме на волков охотились с беркутами. Особых псов не держали, не было и
названия. Женщина употребила слово, обозначавшее птицу. Венн родился заново: в
его сторону не повернулась ни одна голова.
Он знал, что свобода лишь кровью берётся,
И взял её кровью. Но всё же потом
Мы видели, как его встретило солнце,
Пылавшее в небе над горным хребтом.
Мы видели, как уходил он всё выше
По белым снегам, по хрустальному льду,
И был человеческий голос не слышен,
Но ветер донёс нам: «Я снова приду».
Нам в лица дышало морозною пылью,
И ветер холодный был слаще вина.
Мы видели в небе могучие крылья,
И тьма подземелий была не страшна…
На самом деле могучие крылья принадлежали не «грозе волков»,
а двум симуранам, унёсшим в небо и своих всадниц-вилл, и почти бездыханного
молодого венна. И с ним маленького Мыша.
