– Куда ты хочешь поехать, госпожа? – спросил
Волкодав, когда городские ворота и большак с вереницами гружёных возов остались
позади.
– К Туманной Скале! – обернувшись, ответила
кнесинка. И пояснила: – Оттуда видно море, острова и весь город. Я давно
там не была.
Волкодав поймал себя на том, что любуется ею. Она сидела в
седле уверенно и прямо, глаза сверкают, нежные щёки разрумянились от солнца и
свежего ветра, маленькие руки крепко держат поводья стремительной кобылицы…
Можно представить себе, какова была её мать-воительница. Волкодав покачал
головой и сказал:
– Нет, госпожа. Больно далеко, да и место глухое.
Чистый лоб кнесинки от переносья до серебряного венчика
перечеркнула морщинка: телохранитель отказывался повиноваться!.. Стало быть,
случается и такое. Серые глаза неожиданно разгорелись задором:
– Моя Снежинка быстрей… Поскачу, не догонишь!
Волкодав смотрел на неё без улыбки.
– Может, и быстрей, госпожа, – сказал он наконец.
Кнесинка покосилась на аркан, висевший у него при седле. Она
видела, как он его бросает. Она вздохнула:
– Ты, Волкодав, видать, мне жизнь спас для того, чтобы
я сама удавилась… Ладно, там дальше на реке славная заводь есть, да и город
видать…
Венн кивнул и тронул пятками жеребца.
Место оказалось действительно славное. Травянистую полянку
на возвышенном речном берегу окружали могучие старые сосны, разросшиеся на
приволье не столько ввысь, сколько в ширину. Да, хорошее место. И вплотную
незаметно не подберёшься, и издали не больно-то выстрелишь.
Под берегом, за узкой полоской мелкого песка, лежала
просторная заводь, едва тревожимая ветерком. Длинный мыс, по гребню которого в
ряд, точно высаженные, стояли одинаковые деревья, отгораживал заводь от
стремнины. В тёмном зеркале, отражавшем небесную синеву, лежали белые звёзды
водяных лилий. А вдали и правда виднелись гордые сторожевые башни стольного
Галирада.
Волкодав спешился сам и снял с седла кнесинку. При этом он
несколько мгновений держал её на весу и успел подумать: совсем не тяжела на
руках, даром что полнотела…
– Снежинку не привязывай, – велела Елень
Глуздовна. – Она от меня никуда.
Ласковая кобылица доверчиво сунулась к нему, когда он взял
её под уздцы. Волкодав всё-таки привязал её, но на длинной верёвке, чтобы могла
и травы себе поискать, и поваляться, и в воду войти. Серку такой свободы не
досталось. Славный жеребец и так уже начал красоваться перед тонконогой
Снежинкой. Пускай охолонет. Волкодав увёл его на другой конец прогалины и
оставил там, утешив кусочком подсоленного хлеба. И вспомнил: венны всегда
ставили жеребцов и кобылиц у клети, в которую удалялись молодожёны. Нарочно
затем, чтобы кони призывно ржали и тянулись друг к другу, приумножая людскую
любовь…
– Что творишь!.. – встретила его кнесинка, уже
сидевшая на разостланной попоне. – Я же сказала, она от меня никуда!
Волкодав почти ждал, чтобы она поспешила освобождать
любимицу, но кнесинка осталась сидеть.
– Может, и так, госпожа, – сказал он. – Её
могут испугать. Или попробовать увести.
Кнесинка досадливо вздохнула, отвернулась и стала смотреть
на реку и город.
…Негоже, хмуро думал Волкодав, обегая настороженным взглядом
редкие сосны, заводь и деревья на мысу. Позвала бы с собой подружек, дочек
боярских или хоть няньку. Было бы с кем и побеседовать, и поиграть, да ведь и
стыд оградить, если придёт охота купаться… Венны испокон веков лезли в реку все
вместе, мужчины и женщины, и ничего непристойного в том не находили. Волкодав
знал, что сольвенны судили иначе.
…А десяток отроков как раз встал бы за соснами, чтобы никто
недобрый на семь перестрелов приблизиться не сумел…
– Ты всегда такой… как лук напряжённый? – спросила
вдруг кнесинка. Оказывается, она наблюдала за ним, рыскавшим глазами кругом.
Волкодав ответил:
– Всегда, госпожа, когда кого-нибудь стерегу.
Она похлопала по расстеленной попоне рядом с собой:
– Что стоишь, сядь.
Волкодав сел, но не рядом, а напротив – спиной к реке, лицом
к лесу. Из воды всё же навряд ли кто выскочит. Мыш слез с его плеча и
отправился ловить кого-то в лесной мураве.
– А простым боем ты драться умеешь? – спросила
кнесинка Елень. – Без оружия, одними руками?
– Умею, госпожа, – кивнул он. – Да ты видела.
Кнесинка решительно посмотрела ему прямо в глаза:
– Научи меня, Волкодав.
Ну вот, опять за своё, вздохнул он про себя. Ему совсем не
улыбалось попасть, как зерну на мельнице, между бегуном и поставом. Вслух он
сказал:
– Боги не судили женщинам драться, госпожа. Их мужчины
должны защищать.
Она смотрела на него, как сердитый маленький соколёнок.
– А не случилось рядом мужчины? А ранят его или,
сохрани Боги, вовсе убьют?.. Совсем не мочь за себя поcтоять, плакать только? Умолять?..
Одну такую послушали!..
Волкодав отвёл взгляд. Кнесинка была права. И всё-таки…
– Если хочешь, госпожа, я тебе покажу, как
вырываться, – проговорил он неохотно.
Начало было положено.
– Покажи!
Волкодав обхватил правой рукой своё левое запястье:
– Когда схватят, люди обычно вырываются вот так… –
он потянул руку к себе, – …а надо вот так. – Он наклонил сжатый кулак
прочь от себя, одолевая сопротивление одного пальца вместо четырёх.
Кнесинка Елень попробовала сделать то же и убедилась, в чём
выгода. Она поджала скрещённые ноги и наклонилась к нему:
– Ну, держи, вырываться стану!
Волкодав взял её за руку. Кнесинка высвободилась одним
ловким движением, без ошибки повторив показанный приём. Потом, правда, она
посмотрела на свою руку и нахмурилась. Венну неоткуда было знать, о чём она
думала. А думала она о том, что осторожные пальцы телохранителя были способны
запросто превратить её руку в кисель. И вряд ли спас бы даже створчатый
серебряный браслет в треть вершка толщиной, застёгнутый на запястье. Она спросила:
– А если… не вырваться? Тогда что?
– Если свободна вторая рука, госпожа, бей в глаза.
Он объяснял ей, как покалечить, а то и убить человека, и
говорил спокойнее, чем другие люди – о том, как лучше варить мясную уху.
Кнесинка поневоле содрогнулась, а он ещё и предложил:
– Попробуй, госпожа.
Её решимость учиться таяла, как снег по весне. Она поднесла
было руку, но тут же уронила её и замотала головой:
– Не могу… страшно.
– Страшно, – кивнул Волкодав. – Решиться
надо, госпожа. Промедлишь, сама пропадёшь.
