Выждав время, боярин взял за грудки обоих братьев Лихих. Но и
тут ему суждена была неудача. Два молодых негодяя предпочитали угождать своему
наставнику, а не воеводе, и молчали, как истуканы. Тогда Крут поразмыслил ещё и
отважился на последнее средство. Явившись в хоромы к кнесинке, он завёл с нею
разговор о девичьем стыде и о том, что батюшка-кнес, возвернувшись, не иначе
как спустит с него, седобородого, шкуру, прослышав, что он, недотёпа, куда-то
отпускал дитятко без подобающей свиты. Всё рассчитав наперёд, хитрец воевода
для начала принялся навязывать в спутницы кнесинке целый курятник боярских
дочек и иных знатных девиц. Вроде сестры Лучезара, Варушки, красивой, но
неумной и вечно сонной девки. При мысли о том, что Варушка и ещё с десяток
таких же станут сопровождать её во время поездок верхом, Елень Глуздовна пришла
в ужас и довольно легко согласилась брать с собой хотя бы старую няньку. Чего,
собственно, и добивался боярин. Он был одним из немногих, кого вредная старуха
не гнала за порог помелом, а, считая приличным человеком, всячески приваживала
и ласкала.
На другой день Волкодав сидел на крыльце и слушал сквозь
приоткрытую дверь, как нянька собирала корзиночку еды и заодно порицала
своевольное дитятко, не желавшее сидеть дома.
– Мёд выложи, нянюшка, – сказала ей
кнесинка. – И пряники выложи. Принеси лучше сала, хлеба, мяса копчёного да
луковку и чеснока головку не позабудь…
Старуха возмущённо молчала некоторое время, потом
прошамкала:
– Яблоки выкладывать не буду, ты уж как хочешь. И
пряники оставлю. В водичке размочу, мне, беззубой, как раз…
Посадив в седло кнесинку, Волкодав покосился на братьев
Лихих, собиравшихся держать стремя няньке. Он думал, ей выведут ослика или, на
худой конец, послушного мула. Ничего подобного. Конюх подвёл старой бабке
тёмно-гнедого вёрткого мерина, и седло на нём было мужское. Парни приблизились,
нерешительно переглядываясь. Старуха зашипела на них, мигом собрала подол
бесформенной чёрной рубахи, под которой обнаружились чёрные же шаровары, и
вспрыгнула в седло так, будто с детства не слезала с коня. Волкодав только
головой покачал. Нянька вела свой род из племени ичендаров, обитавшего, между
прочим, в тех самых Замковых горах.
Добравшись на полянку, он послал близнецов осмотреть лесочек
и убедиться, что никто не приметил частых наездов кнесинки и не приготовил
засады. Потом дал юной правительнице переодеться в мужские штаны и стал
объяснять, что делать, если схватили сразу за обе руки. Нянька тем временем
устроилась на попоне возле корзинки со съестными припасами, разложила шитьё и
принялась за работу. Кнесинка погодя тоже сделает несколько стежков. Чтобы
можно было не кривя душою ответить, чем занимались: «Мы шили!»
– Силой даже не пробуй, государыня, – наставлял
Волкодав. – Он всё равно будет сильнее. Да не спеши, само после придёт…
Кнесинка, нахмурив брови, сосредоточенно вырывалась. Венн
держал её чуть повыше запястий, очень осторожно, чтобы в самом деле не
наградить синяками, но ей казалось, будто руки заперли в выстланные жёсткой
кожей колодки. Ищи не ищи слабину, нет её.
– Вам, мужикам, о силе хорошо рассуждать, –
промучившись некоторое время безо всякого толку, обиделась девушка. – Сами
чуть что…
Старуха отложила вышивку, потом проворно поднялась и подошла
к ним.
– А ну, пусти девочку! – взъелась она на
Волкодава. – Такому только доверься, все руки пооторвёт!
– Нянюшка! – возмутилась кнесинка Елень.
Волкодав выпустил её и повернулся к старухе.
– Я-то не оторву, – сказал он. – Я к тому,
чтобы другой кто не оторвал. – И протянул руку: – Хочешь, убедись,
что госпоже нет обиды…
Коричневая, морщинистая старухина лапка с удивительной
быстротой исчезла под длинным, до пят, чёрным шёлковым волосником. Когда она
вынырнула наружу, в ней подрагивала острая, точно стилет, длинная шпилька.
Блестящее лезвие до половины покрывала засохшая желтоватая плёнка.
– Уж как-нибудь и дитятко обороню, и себя!..
Она, вероятно, в самом деле что-то умела. Лет этак пятьдесят
назад, когда её посадили над колыбелью матери нынешней кнесинки. Зря, что ли,
она прозывалась Хайгал – Разящее Копьё. Да. Волкодав мог бы одним щелчком
избавиться и от шпильки, и от старухи. Что там он – любой из братьев Лихих, к
которым она благополучно встала спиной…
– Грозна ты, бабушка, – сказал Волкодав
миролюбиво. – Как же ты врага встретишь, если уж меня, телохранителя,
ядовитой булавкой потчевать собралась.
– Нянюшка, – повторила кнесинка Елень.
Бабка смотрела на них тёмным старческим взором, не торопясь
уступать. Наверное, она и сама понимала – сколько она ни хорохорься, молодые
ловкие парни оборонят «дитятко» гораздо лучше неё. Но просто так сознаться в
этом она не могла. Зачем ей, старой, тогда на свете-то жить?..
Волкодав строго покосился на ухмылявшихся близнецов и сказал
кнесинке:
– Успокой няньку, госпожа, пускай видит, что ты и сама
себя отстоишь.
Когда кнесинка в третий раз грянула его оземь, старуха
заулыбалась, а после седьмого спрятала наконец свою шпильку. За это время Елень
Глуздовна совершила, кажется, все мыслимые ошибки; если противник не вовсе
дурак, он вывернулся бы из любого положения, давая отпор. Волкодав ещё объяснит
ей это. Но не теперь.
Нянька растаяла окончательно, когда подошло время
передохнуть, и её девочка, ополоснувшись в реке, вместе с троими прожорливыми
молодцами взялась за свежий хлеб и вкусное мясо. Не понадобилось её
уговаривать, как дома, отведать кусочек…
Дальнейшего ни близнецы, ни Волкодав сами не видели. Но
кто-то из вездесущих и всезнающих слуг подсмотрел, как боярин Крут подступил к
старой рабыне с какими-то расспросами. О чём он пытался дознаться, осталось,
правда, никому не ведомо. Ясно было одно: ничего из тех расспросов не вышло.
Бабка только таинственно закатывала глаза…
Однажды вечером в кром прилетел маленький, усталый сизый
голубь. Он юркнул в голубятню, и там его сразу заприметил молодой сын рабыни,
приставленный ухаживать за птицами. Юноша осторожно изловил кормившегося голубя
и побежал с ним к боярину Круту. Воевода снял со спинки сизаря крохотный
мешочек и бережно вытащил письмо, начертанное на тончайшем, полупрозрачном
листе. Такие делали из мягкой сердцевины мономатанского камыша, расплющенной и
высушенной на солнце. Крут прочитал письмо и пошёл к кнесинке Елень.
Волкодав знал только, что с голубем прибыло послание от
государя Глузда. О чём говорилось в письме, никто ему, телохранителю,
докладывать не стал, а сам он не спрашивал. Он видел только, что кнесинка
сделалась задумчива и, пожалуй, даже грустна. Это удивило его. Она любила отца
и с нетерпением ждала его, так почему?.. Волкодав сперва решил даже, что кнес
заболел и задерживается в Велиморе, но потом понял, что дело было в чём-то
другом. Если бы кнес заболел, Елень Глуздовна, надо думать, бегом бросилась бы
в храм – советоваться и молиться. Но нет. Кнесинка говорила с волхвами не чаще
обычного. И вообще вела себя почти как всегда. В конце концов Волкодав решил,
что дело его не касалось.
