Волкодав видел, что ей было неловко. Дядька всё-таки. На
коленях её когда-то держал, баюкал сиротку. Лежать сбитому на земле – последнее
дело, но Правый почему-то не спешил подниматься. Только приподнялся на локте и,
растирая широкое жилистое запястье, смотрел снизу вверх. На смущённую кнесинку,
хмурого венна, неудержимо расплывавшихся близнецов и на старуху в седле. Когда
их глаза встретились, Разящее Копьё проворно показала ему язык.
– Я хотел, чтобы госпожа могла за себя постоять, –
сказал Волкодав. – Даже если всех нас убьют. И меня, и их, – он
кивнул на братьев, – и тебя…
– А коли так, нечего меня выгораживать! –
оглянувшись, перебила кнесинка Елень. – Не ты чего-то там хотел, а я тебя
заставляла!
– Ну что, пень сивобородый? – поинтересовалась
нянька. – Всё понял? Уразумел, чем девочка тешилась? Или ещё объяснить?
Правый наконец поднялся и, не отвечая, принялся вытряхивать
забитые пылью штаны. Кнесинка обошла его, стараясь заглянуть в глаза, – не
разобиделся ли? Дальнейшее, по мнению Волкодава, тоже легко было предугадать.
Боярин сцапал «дочку» мгновенным движением, которого она, похоже, и не увидела.
Перегнул-таки юную правительницу через колено и принялся отеческой дланью
награждать увесистыми шлепками пониже спины…
Волкодав вмешиваться, конечно, не стал.
А через несколько дней в крепость прилетел ещё один голубь,
и глашатаи разнесли по городу счастливую весть: кнес возвращается, кнес домой
едет из Велимора. Да ещё и грамоту везёт о любви и согласии с великим южным
соседом. Радуйтесь, люди!
И люди радовались.
День, когда кнес возвратился в город, выдался промозглым и
серым. По-осеннему скорбный дождь зарядил ещё накануне. Временами небо уставало
плакать, но никуда не пропадала тяжёлая мгла, начинавшаяся от самой земли.
Неторопливый ветер гнал с моря пологие ленивые волны, и почти по воде ползли
мокрые космы нескончаемых туч. Город нахохлился и потускнел, даже зелёная трава
на крышах как будто утратила цвет. В такую погоду хотелось сидеть в четырёх
стенах и заниматься чем-нибудь домашним, слушая, как потрескивает в печи. И
думать не думая о мозглом сумраке снаружи. Который, положа руку на сердце, и
днём-то не назовёшь. Сколько помнил себя Волкодав, отсидеться в непогоду под
крышей у него не получалось ни разу. У него дома было заведено: женщина и кошка
хозяйствуют в избе, мужчина и собака – во дворе. А потом он семь лет не видел
не то что дождя или снега – вообще позабыл, как выглядят небо, солнце и тучи.
Вчера вечером, предвидя долгую непогоду, кнесинка велела ему назавтра остаться
дома, поскольку и сама никуда из крепости не собиралась. Но едва выговорила,
как по раскисшему большаку, нещадно разбрызгивая грязь, в город прискакал
конный гонец и сообщил, что на другой день следовало ждать кнеса. И, конечно,
дочь-кнесинка собралась встречь отцу. Волкодав знал, что её будут отговаривать,
но она не послушает.
Когда тучи, кропившие землю, из непроглядно-чёрных сделались
синеватыми, он оседлал Серка, надвинул на голову негнущийся капюшон плотного
рогожного плаща и поехал в кром.
Он ехал по тёмной безлюдной улице, никого, кроме редких
стражников, не встречая, и думал: когда они соберутся и поедут встречать кнеса,
куколь с головы придётся откинуть – из-под него много ли разглядишь! – и
сырость невозбранно склеит волосы, потечёт за шиворот, пропитывая рубашку,
оставляя разводы на добром замшевом чехле… Спасибо хоть, воронёная кольчуга рже
неподвластна…
Только вчера ликующий Тилорн показал ему то, над чем они с
мастером Крапивой бились пол-лета: железную ложку. Её покрывала блестящая, как
зеркало, светлая металлическая плёнка. Всю, кроме кончика ручки, за которую –
первый блин комом – ложку опускали в раствор.
– Скоро Крапива будет покрывать этим кольчуги! –
сказал учёный. – Представляете, какую цену станут арранты заламывать за
свои вещества, если только прознают?
Ложка была торжественно подарена Ниилит, и девушка
немедленно испытала её в деле: принялась размешивать зелёные щи, неспешно
кипевшие в горшке на глиняной печке. Ложка жглась, и Ниилит обернула черенок
тряпкой. Волкодав вспомнил, что кристаллы, которыми пользовался Крапива, слыли
отравой, и спросил Тилорна, можно ли будет есть после этого щи. Насколько ему
было известно, учёные о таких мелочах памятуют не всегда. Тилорн только
отмахнулся. Он переживал за тоненькое покрытие не меньше, чем сам Волкодав – за
Мыша, когда зверьку выправляли крыло. Ниилит переживала и за ложку, и за
Тилорна, и за щи. У неё на родине ничего похожего не варили, рецепт принадлежал
Волкодаву, и Ниилит ни в чём не была уверена. Любопытный Зуйко (с которого
взяли страшную – ешь землю! – клятву молчать об увиденном) притащил за
руку деда, а с дедом явился в кухню и Эврих, помогавший пропитывать
растопленным воском кожаные заготовки. С плеча венна сорвался взволнованный Мыш
и с писком завертелся под потолком… Вся семья в сборе. Наконец ложку, не
вытирая, извлекли из горшка и дали обсохнуть. Ниилит смыла и соскребла с неё
остатки щавеля… Чудесное покрытие засверкало как ни в чём не бывало. Тилорн
подхватил Ниилит и пустился с нею в пляс подле печи.
– Витязям таких надо наделать, – посоветовал
Волкодав. – Небось сразу позабудут делиться, кому серебряными есть, кому
костяными…
…И вот он ехал в крепость под унылым дождём, казавшимся ещё
холоднее из-за раннего часа, и думал о блестящих, как весенние ледяные кружева,
кольчугах, которых скоро наплетёт мастер Крапива. И, надо думать, живо
прославится. В таких кольчугах хорошо скакать на врага, катиться железной
волной, наводя ужас голыми бронями… Волкодав ни за что не стал бы менять на них
свою воронёную. Как, впрочем, и привычную деревянную ложку – на эту блестящую,
которую, не завернув в конец рукава, в руку-то не возьмёшь, а уж рот жжёт…
Было не по-летнему холодно, и он надел под кольчугу сразу
две рубашки, а между ними – шерстяную безрукавку, тайком связанную Ниилит.
Безрукавка была из серого собачьего пуха. Волкодав, не привыкший к подаркам,
сперва растерялся, потом, приглядевшись, растаял.
– Это чтобы ты… больше не кашлял, – страшно
смущаясь, пояснила ему Ниилит. Венн благодарно обнял её, а потом спросил,
почему она выбрала именно такой цвет. О своём роде он не говорил никому. Юная
рукодельница смутилась ещё больше:
– Ну… волкодавы, они… серые такие…
Очертания домов и башен начинали понемногу проступать в
темноте, когда жеребец принёс его в кром. Кнесинка завтракала, и Волкодав по
привычке обосновался на крыльце. Он прекрасно знал, что бдительная нянька всё
равно не пустит его даже во влазню. Нечего, скажет, топтать мокрыми сапожищами
по красивому и чистому полу. Волкодав стал думать о том, как они сейчас поедут
встречать кнеса, и вдруг вспомнил слышанное от боярина Крута: государь, мол,
поначалу состоял у покойной правительницы простым воеводой…
А что, хмыкнул он ни с того ни с сего. Кто поручится, что
ещё через сто лет добрые галирадцы не станут припоминать одного из своих
прежних кнесов: сперва, мол, был у тогдашней кнесинки простым телохранителем?..
